НЕМЦЫ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ?
Я не случайно поставил знак вопроса в заголовке. Для многих, особенно молодых людей, тема эта может показаться удивительной: немцы на Дальнем Востоке? Между тем на Дальнем Востоке проживают сотни немцев.
...Кто же такие советские немцы и откуда они? В XVII—XVIII веках многие правительства европейских государств один из путей роста экономической мощи видели в привлечении значительного числа иммигрантов и заселении ими пустующих районов. Такую политику проводили Австрия, Дания, Пруссия, черпавшие людские ресурсы в германских княжествах, а также приглашая подвергавшихся преследованиям французских гугенотов.
Первые попытки привлечь переселенцев — иностранных подданных — были предприняты в России в годы правления Екатерины I. Но массовый характер иммиграция в Россию приняла в годы царствования Екатерины II.
Законодательную основу этой политике придал ее Манифест от 22 июля 1763 года, содержащий стройную систему льгот и гарантий переселенцам. В частности, на них не распространялось крепостное право, они навечно освобождались от воинской повинности, наделялись землей.
По различным данным, в России в XVII—XIX веках было образовано около трехсот немецких колоний в Поволжье, на Украине, Кавказе и в Крыму. А общая численность привлеченных для их заселения колонистов превышала сто тысяч человек.
Как складывалась их судьба в России? Они работали, работали и работали. У Александра Солженицына в романе «Архипелаг ГУЛАГ» есть такие слова: «Где на земле такая пустыня, которую немцы не могли превратить в цветущий край? Не зря говорили в прежней России: немец, что верба, куда ни ткни, тут и принялся. На шахтах, в МТС, в совхозах не могли нахвалиться немцами — лучших работников у них не было».
214
А разве можно вычеркнуть из истории страны сотни, если не тысячи, имен российских немцев — просветителей, писателей, художников, музыкантов, географов, военачальников, изобретателей, революционеров? Чем и как измерить их вклад? Да и нужно ли вообще его измерять, ведь свои мысли и труды они отдавали, посвящали земле, где родились и жили.
Говорят, что Родину не выбирают. Предки немцев, прибывшие в Россию по приглашению царского правительства, выбрали новую Родину. Верой я правдой они и их потомки служили ей. Но всегда ли эта новая Родина была к ним справедлива?
Первая мировая война обрушила на народы Европы горе, отчаяние, голод, разруху, смерть. И как это бывало не раз в истории России, виноватых в трагедии стали искать совсем не там, где следовало. Указами от 2 февраля, 13 декабря 1915 года все немцы, проживающие на территории России (за исключением остзейских баронов), объявлялись внутренними врагами. Началось первое насильственное выселение колонистов в малообжитые районы Сибири.
Этот кошмар прекратила для русских немцев (советские исследователи оценивают общее число немецкого населения в тот период в 2 миллиона человек) только Октябрьская революция.
В 1918 году декретом В. И. Ленина была образована автономная область (Трудовая коммуна) немцев Поволжья — первое в нашей стране национально-территориальное образование. В 1924 году Трудовую коммуну преобразовали в АССР немцев Поволжья. К этому времени в ней проживало 570 тысяч человек, из них 80 тысяч немцев. Основная же часть немецкого населения приходилась на другие республики, края и области страны, где до второй половины тридцатых годов существовало 14 национальных немецких районов. Благодаря такой административно-территориальной структуре успешно решались многие вопросы развития языка, культуры, удовлетворялись национальные потребности советских немцев. Между национальными районами и АССР существовали тесные связи.
У нас, на Дальнем Востоке, необходимости в создании немецких национальных районов не было, хотя представители этой нации проживали во всех районах. Наиболее крупной колонией переселенцев считают Амурскую. Прибывшие сюда в конце тридцатых годов немцы создали на богатейших землях Тамбовского района семь колхозов: «Энергия», «Штерн», «Источник», «Роте-фане», «Сигнал», имени Лаврентьева и имени Тельмана. По тем временам это были крепкие коллективные многоотраслевые хозяйства. Колхозники, к примеру, растили пшеницу, сою, подсолнухи, разводили коров, овец, лошадей. Пахотный клин колхоза
215
«Энергия» составлял 1200 гектаров освоенных земель. Двадцать полеводов, животноводов, механизаторов артели, добившихся высоких результатов в работе, в 1939 году во главе с председателем колхоза Давидом Давидовичем Дридгером, ныне проживающим в Чегдомыне, были участниками Всесоюзной сельскохозяйственной выставки в Москве.
Были немецкие колхозы в Ивановском районе Приморской области и на Северном Сахалине.
Разные пути-дороги вели немцев на край России. Большинство из них становилось патриотами нашего края. Яков Яковлевич Решке попал в Амурскую область как высококвалифицированный железнодорожный машинист. В канун первой мировой войны вместе с русскими рабочими включился в активную революционную борьбу. В годы гражданской войны судьба свела Я. Я. Решке с Павлом Постышевым, Степаном Серышевым, Владимиром Бородавкиным. Он не раз выполнял их поручения по перевозке грузов. Яков Яковлевич участвовал в операции по спасению эшелона с золотом. В 1921 году немец Решке возглавлял милицию Амурской области.
Имя Валентина Николаевича Шмидта связано с развитием авиации на Дальнем Востоке. Прибыл он в Хабаровск в 1932 году после окончания Ленинградского авиационного техникума специалистом по радиоприборам. Работал в аэропортах Хабаровска, Владивостока, Петропавловска-Камчатского. На Камчатке за три года работы В. Н. Шмидта был создан комплекс сооружений для приема и обслуживания гидросамолетов. Передав его военным, получил должность начальника аэропорта в Комсомольске-на-Амуре, где работал с 1937 по 1940 год. В память об этом периоде своей трудовой биографии В. Н. Шмидт хранит Почетную грамоту Президиума Верховного Совета СССР «за самоотверженную и успешно проведенную работу при розыске и эвакуации экипажа самолета «Родина».
Многие молодые немцы, отслужив в частях ОКДВА и Тихоокеанского флота, навсегда оставались на Дальнем Востоке. Рудольф Грибель, уроженец села Карамышевка на Волге, с 1927 по 1930 год служил в Хабаровске в отдельном кавалерийском полку. После увольнения в запас работал секретарем завкома профсоюза хлебозавода. Учился в областной совпартшколе, возглавлял интерклуб и был политическим редактором областного радио. С 1934 года — председатель обкома профсоюза работников искусства, а с 1937 года — председатель крайкома профсоюза. В характеристике, подписанной инструктором Хабаровского крайкома ВКП (б) Луневым 1 ноября 1939 года, говорилось: «...Работу профсоюза т. Грибель знает хорошо, работает честно и добросовестно, много 216
уделяет внимания работе местных профсоюзных организаций. Тов. Грибель политически развит, партийная организация при управлении по делам искусств дает положительную характеристику т. Грибель. Считает, что т. Грибель вполне обеспечит работу профсоюза работников искусств...»
Но вот в Германии к власти пришел фашизм. И отношение властей к советским немцам на местах стало резко ухудшаться. Именно в тридцатые годы им стали навешивать ярлык «врагов народа и предателей».
Агронома коммуны имени Сталина, что была недалеко от Хабаровска, Христиана Яковлевича Окснера арестовали летом 1932 года. С той поры как в воду канул. Лишь в январе 1990 года сыновья Георгий и Павел получили документ из Управления КГБ СССР по Хабаровскому краю. В нем сообщается: «...Установлено, что Окснер Христиан Яковлевич, 1880 года рождения, уроженец бывшей Херсонской губернии, села Новосеменовка, немец, беспартийный, работал агрономом в коммуне им. Сталина. В 1932 году по ложному обвинению во вредительстве и антисоветской агитации и за антисоветскую деятельность был осужден по статье 58-7, 58-10, 58-11 УК РСФСР. Постановлением «тройки» ПП ОГПУ по ДВК от 9 сентября 1932 года был приговорен к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 21 сентября 1932 года в Хабаровске... Постановлением президиума краевого суда от 15 ноября 1963 года решение «тройки» ПП ОГПУ по ДВК отменено и дело прекращено^за отсутствием состава преступления».
Массовые аресты немцев на Дальнем Востоке начались в 1936 году. Первыми исчезали врачи, учителя, председатели колхозов. По воспоминаниям Генриха Ивановича Пеннера, ныне жителя Чегдомына, в их селе Ново-Полтавка Амурской области взяли учителей Якова Функа, Петра Рецлава, Петра Завицкого, председателя колхоза Бориса Нефельда, бригадира Тейхриба, колхозников Якова Янсона, Петра Бергена, Густава Фрезе. Никто из них не вернулся к родным очагам. /
Сильно поредели немецкие поселения в 1937 году. Многих мужчин немецкой национальности упрятали в тюрьмы в Хабаровске, Благовещенске, Владивостоке, Александровске-на-Сахалине. Обвинения предъявлялись стандартные: состояли в антисоветских организациях и вели разведывательную работу по заданию немецкой и японской разведок. В селе Кировском на Сахалине в одну ночь исчезли три Якова — Диц, Эбенгер и Гит.
Я уже писал, что жертвами сталинского произвола часто оказывались активные борцы за Советскую власть и красные партизаны. Так было и в этом случае. Уже упоминавшийся началь
217
ник Амурской областной милиции Я. Я. Решке был участником боев за Волочаевку.
Удивительна судьба Г. Я. Кассовича.
Заканчивая Венский университет, изучив наряду с медициной многие языки, Генрих Янович и не предполагал, что когда-нибудь окажется за многие тысячи километров от родины. В 1914 году, став солдатом австро-венгерской армии, попал в окопы первой мировой войны. Через год — военнопленный в России на Дальнем Востоке. С восторгом приняв Октябрьскую революцию, в числе других пленных-интернационалистов остался в Советской России. Был главным врачом Ольго-Тетюхинского партизанского отряда в Приморье. Позже в составе особой группы ОГПУ участвовал в ликвидации банды Пепеляева. Потом — опаснейшая и рискованная работа разведчиком в одной из сопредельных стран. В 1937 году неожиданный вызов в Хабаровск и — внутренняя тюрьма НКВД. К счастью, из нее доктор вышел живым и еще двадцать лет лечил людей, был награжден орденом Ленина.
А Георгия Гуговича Гербека, члена партии с 1917 года, казнили в Хабаровске 8 июля 1937 года, обвинив в том, что он якобы был одним из руководителей дальневосточной правотроцкистской шпионско-вредительской организации и являлся агентом немецкой и японской разведок.
Старшину сверхсрочной службы Тихоокеанского флота коммуниста Александра Францевича Шмальца арестовали в конце 1938 года во Владивостоке и около двух лет держали в тюрьме на улице Партизанской, 14. Вместе с ним в камере сидели инструктор ЦК ВКП (б) Григорий Ильич Конюшевский, начальник военного порта Федор Иванович Глазунов, командир подводной лодки Людвиг Иванович Дзивальковский, машинист паровозного депо Иван Федорович Галоша... У Александра Францевича до сих пор страшно болит голова: так его сильно били. По три-четыре откормленных палача наваливались на одного беззащитного и истязали до тех пор, пока человек не подписывал показания. Он, Шмальц, признался в том, что он — наемный шпион и диверсант. При новом наркоме НКВД А. Ф. Шмальца выпустили, чуть позже сослали в Умальту. Более полувека он водил машины по северным дорогам. А вот другого немца — капитан-лейтенанта Эдуарда Георгиевича Даммера, служившего в Краснознаменной Амурской флотилии, расстреляли 25 марта 1938 года в Хабаровске.
1941 год. В первые месяцы войны на действительной службе в Красной Армии находились десятки тысяч солдат и офицеров из числа советских немцев. Они были и среди защитников Брестской крепости.
24 августа 1941 года газета «Комсомольская правда» опуб
218
ликовала заметку о трагической судьбе красноармейца немецкой национальности Генриха Гофмана: «...Тяжело раненный, он попал в плен к гитлеровцам, подвергся страшным издевательствам и пыткам, но никаких сведений враг от него не добился. Когда части Красной Армии отбили оставленные позиции, они нашли разрубленное тело красноармейца. Из обрубков палачи выложили звезду, а комсомольский билет Гофмана прикололи штыком к сердцу».
А спустя всего четыре дня 28 августа 1941 года Президиум Верховного Совета СССР принял Указ «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья». В одночасье целый народ зачислили в предатели, голословно обвинили во всех смертных грехах и преступлениях.
Хотя в Указе речь шла о переселении немцев Поволжья, его действие распространилось на всех советских немцев, проживавших на территории СССР. Репрессивная волна захлестнула и другие народы. Владимир Иванович Герт, недавно отметивший 60-летие пребывания в партии, после увольнения в запас из Красной Армии работал на Камчатке — в акционерном обществе, помощником областного прокурора и в обкоме партии. В 1942 году его повесткой вызвали в военкомат. Собралось человек 50. Когда сделали перекличку, то выяснилось: среди пришедших только немцы, финны, румыны, болгары, венгры, итальянцы. «Я сразу же догадался,—вспоминает В. И. Герт,—что это не в армию, тут нечто другое...»
На Дальнем Востоке зонами массового поселения немцев были определены самые глухие и труднодоступные тогда районы — Верхнебуреинский, Кур-Урмийский и Селемджинский. При этом тогдашние власти приняли чудовищное решение: мужчин и женщин выселять отдельно, детей бросать на произвол судьбы.
Акции по отправке жертв антигуманного Указа в резервации на Сахалине, в Амурской области и Приморском крае, в Петро-павловске-Камчатском и Хабаровске не были похожи друг на друга, но повсеместно носили жестокий и унижающий человеческое достоинство характер. Уверен, что немцы добровольно поехали бы в отведенные районы и выполняли необходимую фронту работу с большим старанием, чем высланные силой.
— Мы с семьей приехали в Троицкое-на-Амуре из Казахстана,—вспоминает Магдалина Иогановна Вольф-Колесниченко.— В 1937 году у нас с братом Иваном появилась сестренка Роза. У девочки на ножке чуть ниже колена была черная родинка размером с фасолину. Жили мы дружно. Но из-за национальности у нас часто случались неприятности. Они стали больше после того, как началась война. Меня как-то пригласили в учительскую и спраши-
219
вали о чем-то непонятном. В поселке организовали курсы медсестер. Но меня не взяли. На танцах познакомилась с военным летчиком. Как только командование узнало, что тот дружит с немкой, сразу же отправило его в Софийск. Уже позже, когда я находилась в ссылке, он разыскал меня, но я не осмелилась губить жизнь любимому человеку...
Летом 1941 года у нас забрали отца. А потом пришли за нами — мамой Софьей Борисовной Вольф и мной.
Приказали собраться за 24 часа и взять продуктов на 13 дней. Сестренке Розочке шел четвертый год, а братику едва исполнилось десять лет. Мама вцепилась в детей и кричала: «Не отдам!» Милиционер обругал ее нецензурными и страшными словами, грубо отбросил ребят и погнал к сельсовету.
Собрали нас, горемычных, со всего Нанайского района человек тридцать и от сельсовета пешком погнали в Хабаровск. Шли мы молча, не видя дороги. То и дело слышались глухие рыдания. У многих остались осиротевшие вмиг дети. Ночевали в Найхине, Сикачи-Аляне, Анастасьевке. Горячего чаю впервые попили в Ела-буге, когда остановились у Ефима Щекина. Он не побоялся по-человечески отнестись к «фашистам». Измученные и полуобмороженные, мы еле добрались до Хабаровска. До станции Ин ехали поездом, потом на открытых, продуваемых насквозь машинах добрались до Кукана...
Софья Борисовна с дочерью Магдалиной валила лес в кур-урмийской тайге. Дочь Розу через несколько лет после вынужденной разлуки случайно встретила у чужих людей в Кукане и, обливаясь слезами, доказала, что девочка именно ее дочь — помогла та родинка ниже колена... Младшую сестру С. Вольф — Гульду Гейслер — из Казахстана конвоировали в Пермскую область. Она умерла от голода совсем юной. Средняя сестра Мария Вирт с дочерью валила лес на севере Архангельской области. Ее две маленькие дочки остались с бабушкой, которая умерла в 1943 году. Мария Борисовна, узнав об этом, сошла с ума и повесилась. Брата Софьи Вольф Анатолия Гейслера и племянника Петра Гей-слера, призванных в 1939 году в Красную Армию, в 1942 году с фронта отправили на угольные копи. Причина: немцы...
Вот еще одна исповедь.
— Урожай в тот год мы вырастили богатый, — рассказывает Давид Давидович Дридгер.—Перевыполнили планы по сдаче зерна, мяса, овощей, засыпали семена. Но 15 ноября ранним утром в село вошла большая колонна автомашин в сопровождении военных и энкавэдэшников. Объявили строжайший приказ: за пять часов собраться и семьями выехать в северные районы края. Документ якобы подписали Калинин и Молотов. Что тут началось! Сле-220
зы, крики, мольбы, которых никто не слышал — ни бог, ни отец народов... У каждого коровы, овцы, свиньи, птицы, дома. Нажитое многолетним трудом осталось в опустевших дворах. Такая же участь постигла все немецкие колхозы в Тамбовском районе.
В Средне-Вельском нас загнали, как скот, в товарные вагоны и довезли до Суражевки. Здесь высадили, погрузили на грузовые машины — и дальше. Ехали день и ночь, пока не довезли до затерянного в глухомани села Стойба. Тут нас никто не ожидал. На скорую руку обустроили бараки, заготовили дрова и начали валить лес. В марте 1942 года новый приказ: всех мужчин от 18 до 55 лет отправить в трудармию. Нас этапировали в Чекунду, а бедные женщины остались одни мыкать горе.
Последствия насильственного спешного изгнания немцев-колхозников с обжитой земли еще долго и больно будут отзываться на их судьбах.
Екатерина Эдмонтовна Пеннер со слезами на глазах вспоминала, как она хоронила годовалого сынишку Андрюшу на далекой Селемдже: детский организм не выдержал трудной и холодной поездки. В Стойбе погребла папу Эдмонта Генриховича Бор-теля, успевшего в 1937—1938 годах посидеть в одиночке благовещенской тюрьмы как «немецкий шпион». Мама Елизавета Францевна не вынесла потери внука и мужа и навечно осталась лежать в чужой земле.
Бесчеловечные сталинские указы проводились в жизнь с завидной пунктуальностью. Спрятаться, отсидеться, выждать было невозможно. Рьяные исполнители преступных указаний с лихвой отрабатывали свои небезбедные харчи.
В. Н. Шмидту руководители посоветовали поехать начальником аэропорта в Чекунду Верхнебуреинского района — подальше от глаз НКВД. Но это не помогло. Наоборот — расходы на этапирование не понадобились. Его повесткой вызвали в военкомат, а оттуда — в зону. Кого он тут только не встретил: амурских и приморских колхозников Давида Бошмана, Петра Янсона, Андрея Рана, Григория Фаста и Андрея Фаста, первостроителя Комсомольска-на-Амуре Генриха Фризена, директора Хабаровского цирка кавалера ордена «Знак Почета» Рудольфа Краузе, политического редактора краевого радио Рудольфа Вальдмана, скрипача Николая Менцера, талантливых инженеров Альфреда Кузьми-кичта и Александра Гильбика, бывшего заместителя начальника областной милиции Камчатки Николая Куна, врачей Генриха Кас-совича и Михаила Дитрихса и многих других.
По словам В. Н. Шмидта, ставшего в зоне нормировщиком, в Чекунде свои немеренные сроки отбывали 1300 человек — большей частью советских немцев, среди трудармейцев встречались
221
финны, румыны. Все они содержались в длинных бараках за колючей проволокой и под вооруженной охраной, на вышках денно и нощно несли службу часовые. Отряд возводил дорогу на молибденовый рудник. Условия труда были наисложнейшие. Вначале предстояло на семидесятикилометровом участке трассы настелить гать, а потом уже делать отсыпку грунта и трамбовку. Работы велись вручную. Спецодежды — никакой. А морозы стояли 50—60-градусные. «Люди умирали, как мухи,— признается В. Н. Шмидт.— Ведь большинство не были приспособлены к невероятным физическим лишениям и арктическим холодам. Однажды замерз скульптор Манизер, автор многочисленных памятников В. И. Ленину...»
Дорогу на рудник трудармейцы возвели отличную, и всю войну по ней перевозили стратегическое сырье до аэропорта. Приближали победу...
Слова Солженицына о необыкновенном умении немцев любую землю, даже пустыню, превратить в цветущий край нашли подтверждение здесь, на суровой северной земле и в суровейших условиях. «Весной 1942 года,—делится Д. Д. Дридгер,—меня с товарищами направили на подсобное хозяйство на Новую Умаль-ту. Здесь было небольшое стадо коров. Полеводы сажали немного картофеля. Мое предложение выращивать огурцы, помидоры, ранний картофель встретили с недоверием. Но мы в первый же год посрамили скептиков. Построенный большой горшечный цех позволил нам вырастить томаты, огурцы, ранний картофель. А 17 августа на руднике были свежие арбузы. С каждым годом мы, немцы за колючей проволокой, расширяли овощные и картофельные плантации, возвели собственные теплицы, увеличили дойное стадо. Каждый квадратный метр земли был не раз протерт мозолистыми руками трудармейцев и согрет нашим теплом. И суровая северная земля отзывалась на заботу. Рудник всегда имел собственные овощи. А семенным картофелем мы обеспечивали даже соседей. Я благодарен товарищам по несчастью — директору совхоза Иосифу Ивановичу Егеру, агроному Георгию Дмитриевичу Ремпелю, начальнику продснаба поляку Войцеху Селиверстовичу Козловскому. Мы доказали, что даже долгой неволей нельзя убить заложенные в людях качества...»
Немцам-мужчинам, оказавшимся в Умальте, приходилось трудно. Что же говорить о женщинах, оторванных от детей и сосланных в северные районы на лесоповал. Дожившие до наших дней вспоминают о тех временах, как о самых кошмарных страницах в своей жизни.
— Жили мы в длинных-предлинных бараках,— рассказывала М. И. Вольф-Колесниченко.—Спали на двухъярусных нарах, сделанных из жердей. Через весь барак тянулся длинный стол из
222
толстых досок. В щели втыкали лучины — это и был наш свет. При нем чинили много раз латанную одежду — спецодежду и постельное белье. Мы так обносились, что в своих лохмотьях выглядели призраками. Если бы в лесу встретился медведь, он бы, наверное, испугался нас, а не мы его.
Железная печка посередине барака топилась всю ночь. Она вся была увешана лаптями, портянками, лохмотьями. Вонь стояла такая, хоть топор вешай. На весь барак имелся один частый гребень. Чесались на снег: вши прямо заедали.
На работу нас поднимали рано. Хлебали баланду, а пайку — с собой. Обедом не кормили. До деляны переваливали не одну сопку. Пилы были тупые, топоры еле поднимали. А напилить требовалось 12 кубометров. Норму почти не выполняли. Деревья были толстыми. Пилишь-пилишь, а оно не падает. В глазах появляются круги. Строгий комендант придет да упрекнет: «Гитлера ждете?» Это было для нас самым больным уколом.
Домой возвращались гуськом по узкой тропинке. Усталые, голодные, опухшие и закопченные: ведь мы жгли сучья, не оставляя за собой отходов. Шли молча. У каждого свои думы и переживания. И так изо дня в день. Зимой — повал, а летом — сплав.
...На первом году у нас погибли: Унру (убило лесиной) — осталось четверо детей, Гульда Аеман (утонула), Клара Гросс (убило лесиной), Елена Вибе (убило лесиной) — осталось трое детей.
А вот свидетельство украинца Василия Артемовича Кайко — сына сосланного в Кукан, а позже расстрелянного в Хабаровске (21 октября 1938 года) железнодорожника А. В. Кайко. «Помню лютую зиму сорок первого ^— сорок второго,— пишет он.— Пригнали па этапу женщин — немок и немецких детей. Только за то, что немцы и голландцы. Многие даже языка не знали... Теплым словом вспоминаю замечательного учителя Тулуянской семилетки Франца Францевича Штефана. Совсем немного он преподавал в нашей школе, его забрали в Умальту. И осталась его бедная Екатерина Яковлевна с грудной Светочкой в Тулуяне. Екатерина Яковлевна вела у нас немецкий. К концу войны Светочка уже бегала на уроках между партами (детсада не было). И хотя немцев комендант называл фашистами, мы не понимали, какой из нашего дружка Рудика фашист, а тем более из белокурого ангела Светочки.
Немецкие женщины и девушки в леспромхозе валили лес, погибая под лесинами и в быстрых горных реках Кукан и Урми. Стрелки и охранники выбирали самых юных и красивых и насиловали. То же самое делали десятники. Об этом поведали мне позже Анна Францевна Ваал, Эрна Генриховна Бургарт, Гульда Иосифовна Власенко, Эрна Эдуардовна Штраух, которых удалось выр-
223
вать из леспромхоза в школу. Это были честнейшие и добросо-вестнейшие педагоги, каких сейчас поискать. Помню Дмитрия Эдуардовича Баумана, молодого ленинградского ученого, преподававшего ботанику и зоологию. Его сослали в наши края только лишь за то, что отец его был немец, а мать — англичанка...»
В немилость к Сталину и его окружению попали все без исключения советские немцы.
...Горечь недавней трагедии советских немцев еще и в том, что многие из них гибли и умирали, не сражаясь с врагами на передовой, а в глубоком тылу. Не ради интересов Родины, а вопреки им. Многие указы и постановления, принятые в послевоенные годы, как бы закрепляли за ними статус людей второго сорта, изгоев, вечных врагов советского народа, частицей которого они являлись. Под страхом получить 20 лет лагерей немцам запрещалось покидать населенные пункты, к которым они приписаны. Их не принимали в высшие и средние специальные учебные заведения, не призывали на службу в армию. Под радостные песни про «я другой такой страны не знаю» и проклятья в адрес капиталистов-колонизаторов их продолжали «перековывать» в бессловесную рабочую скотину.
Только в августе 1964 года указом Президиума Верховного Совета СССР с советских немцев были сняты огульные обвинения, названные «несостоятельными», которые являлись проявлением произвола в условиях культа личности Сталина. А вот разрешение возвратиться в родные места они получили только в августе 1974 года.
Все послевоенные годы советские немцы борются за восстановление своей государственности, за право быть равными среди равных, за право говорить на своем родном языке, не опасаясь быть обвиненными в фашизме. Сменялись правительства в Кремле, сменялись делегации советских немцев, прибывавших туда с мольбами о справедливости, но ответ был всегда один: «нецелесооб^ разно».
И вот 28 ноября 1989 года Верховный Совет СССР принимает, постановление, в котором, в частности, говорится: «Поручить Сон вету Министров СССР образовать государственные комиссии для решения практических вопросов, связанных с восстановлением праш советских немцев и крымско-татарского народа». Только в 1989-MI.Y
ТРУДНЫЕ СУДЬБЫ СЫНОВЕЙ
12 декабря 1937 года проходили первые после принятия в декабре 1937 года Конституции СССР выборы в Верховный Совет СССР. Валентину Дмитриевичу Куликову они запомнились на всю жизнь. Вскоре после подсчета голосов в их деревянный домик, приютившийся над оврагом по улице Михайловской (ныне Герасимова), резко постучали. Дверь открыла мать Анна Николаевна Куликова. Встал и отец.
Валентин, набегавшись за день, спал крепко и не слышал прихода гостей. Проснулся от того, что вместе с матерью оказался на полу. Не успел понять, в чем дело, как острая боль пронзила все тело. Он закатился под кровать.
— Что вы делаете? — не своим голосом закричала мать.— Это же ребенок...
Сердитые военные не обратили даже внимания на материнский плач. Они что-то упорно искали, грубо разбрасывая попадавшие под руки вещи. Поэтому и с кровати его сбросили, чтобы посмотреть, нет ли под ним пулемета или секретной переписки с разведорганами сопредельных стран.
Носильщик станции Хабаровск-I, беспартийный, отец двух сыновей и любящий муж Дмитрий Васильевич Куликов, сопровождаемый военными, уйдет из своей хаты и не вернется. Он будет расстрелян через несколько месяцев в родном городе. Но об этом Валентин Дмитриевич узнает спустя полвека, а мать не доживет до этой вести. Не выдержав свалившегося на ее плечи горя многолетних лишений, Анна Николаевна Куликова добровольно лдет из жизни. Это случится за два года до XX съезда партии.
Но вернемся к роковой ночи 1937 года. Спать ложился двенадцатилетний Валентин Куликов счастливым человеком, а утром проснулся отверженцем, сыном врага народа.
С матерью Анной Николаевной, швеей артели «Женское искусство», сутками выстаивал в многолюдных очередях возле тю-
15 Дело краевого масштаба
225
рем по улице Волочаевской, а затем на Знаменщикова, чтобы передать отцу деньги — продукты и вещи не принимали. Когда ночью вынужденно дежурили на Знаменщикова, не раз в примолкшей тишине слышали ружейные залпы. Позже, когда семнадцатилетний Валентин Куликов окажется в одиночке внутренней тюрьмы НКВД, догадается: он слышал, как расстреливали безвинных. 226
В первые же месяцы после ареста отца двенадцатилетнему Валентину Куликову пришлось испытать нелегкую долю сына врага народа, хотя по-прежнему учился в 15-й школе (ныне 78-я) на «4» и «5». Об этом, кстати, свидетельствует похвальная грамота ученику В. Д. Куликову за подписью Н. К. Крупской. Грамота хранится в музее 78-й школы. Но ни отличная учеба, ни примерное поведение не спасали от унижений и оскорблений. Однажды Валентин выступил на городском слете пионеров. Об этом известила читателей краевая пионерская газета. Куликова пригласил директор школы и, не здороваясь, учинил разнос:
— Кто уполномочивал тебя выступать на слете?
— Попросили рассказать, как я успеваю учиться и заниматься пионерскими делами. Вот и выступил.
— Ты не имеешь права поучать других.
— Почему? — не понимая, чего добивается от него директор, спросил школьник.
— Твой отец — враг народа.
Валентин со слезами на глазах вылетел из кабинета.
После многолетних обращений к Сталину, Калинину, всем наркомам НКВД семье Куликовых пришло письмо из Президиума Верховного Совета СССР. В нем сообщалось: ваш муж и отец Куликов Дмитрий Васильевич освобожден и скоро вернется домой.
15*
227
Но минул год — отец так и не появился. На последующие запросы вообще никто не отвечал.
Когда подошло время вступать в комсомол, вместе со сверстниками подал заявление и Куликов. Снова получил обидную пощечину. Лишь со следующего «захода» благодаря заступничеству одноклассников Валентина приняли в комсомол.
Куликов очень хотел поступить в театральное училище. Написал туда письмо, откровенно сообщил о себе. Получил ответ: учиться в театральном ему не позволяет биография.
Он поступил в IHBT — школу военных техников — ныне техникум железнодорожного транспорта. Жили в казармах, которые располагались во дворе школы. Учеба давалась легко. Оставалось время на работу в школьном музее.
Валентина никогда не покидала мысль найти отца. Он записался на прием к начальнику Управления государственной безопасности НКВД по ДВК Гоглидзе. В точно назначенное время его провели в кабинет человека, имя которого произносилось шепотом. Под огромным портретом Сталина сидел грузноватый генерал. Куликов, волнуясь, сказал, что хочет знать правду о своем отце, бывшем носильщике Куликове Дмитрии Васильевиче.
— Ты хочешь знать правду об отце? — проговорил с грузинским акцентом хозяин кабинета.—Ты будешь знать!
Валентину Дмитриевичу долгие годы не давала покоя мысль: если бы не напросился тогда на прием к Гоглидзе, может, уцелел бы? «А раз интересуешься,—решило грозное начальство,—отобьем охоту».
— Арестовали меня в ночь на 25 апреля 1942, года,— вспоминает Куликов.—Дежурный по роте разбудил и сказал: «Одевайся и мигом к старшине». Зашел в его комнатку и увидел работников НКВД. Позже узнал, что это были сержант госбезопасности Глотов и его помощник Ахов. Гэбисты обыскали мою тумбочку: взяли письма, ученические тетради, рублей четырнадцать денег и увезли в тюрьму на улице Знаменщикова. Я поначалу не придал серьезного значения аресту. Но когда в душевой, на просьбу к конвоирам потереть мне спину, от неожиданного удара одного из них ничком полетел по бетонному скользкому полу, а второй страж приподнял и добавил в подбородок со всей мужской силой, вот тогда-то я понял, что дело мое швах. Еще более приуныл, когда меня заключили в одиночную камеру. Хотя зелен был и не прошел бериевские университеты, но догадался, что власти приняли меня за «опасного государственного преступника».
В ордере, подписанном сержантом Глотовым и утвержденном заместителем прокурора края Вавиловым и заместителем начальника Управления НКВД Долгих, имелись свидетельства неблаго
228
надежности В. Д. Куликова, который, даже «находясь на свободе, может скрыться от суда и следствия». Студентка ШВТ Сахаров-ская А. С, считавшая себя другом Куликова, утверждала: «2 марта 1942 года Валентин Куликов заявил, что у нас отняли все человеческие качества и превратили в послушную машину. В газетах кричат: свобода слова, свобода печати, а на деле обман. Эти свободы существуют формально, хотя Конституция их гарантирует. Не хватает продуктов, масла дают по 100 граммов, а правительство заключило договор с Румынией на поставку масла и яиц. Во что превратили студентов платным обучением? Они работают день и ночь. К концу института становятся измученными, нездоровыми и слепыми. Все идет к старому. Платное обучение... Я уверен, что если бы был жив В. И. Ленин, то политика проводилась бы совсем иная. А сейчас я не рад, что комсомолец: в первые годы своего рождения комсомол был действительно боевой организацией, а со временем потеряет всякий авторитет...»
Заявления одного человека следователям показалось мало. Тогда они в ордер вписали исповедь студента Островского В. Г., который говорил: «В марте 1941 года об указе Президиума Верховного Совета СССР о введении платного обучения в школах Куликов говорил, что если хорошо разобраться, то сейчас может учиться тот, у кого достаточно средств, а кто их не имеет, как я, тот не может быть врачом или инженером. Вот, скажем, дети уборщицы тоже не могут получить высшее образование. А это ведь не соответствует статье Конституции, в которой сказано о бесплатном обучении. Или вот выскажешь свое мнение об этом, сразу же арестуют. И не только об этом нельзя сказать. А вообще, чем недоволен, высказать нельзя. Это также не соответствует статье Конституции, в которой говорится о свободе слова и печати...»
Наверняка в беседах с товарищами В. Куликов делился му-чавшими его сомнениями о расхождении слова и дела в проводившейся тогда политике, открыто рассуждал о нецелесообразности введения платы за обучение в старших классах, специальных и высших учебных заведениях. Но ни о какой антисоветской агитации в заявлениях студентов не было и речи. Следователям требовались личные признания в этом арестованного. И они получили нужные «признания». Проверенными и многократно испытанными в ежово-бериевских застенках методами: по нескольку суток держали без сна, неоднократно сажали в бокс, где ни встать, ни сесть, ни пошевелиться было нельзя, запугивали оружием. Когда подследственный пожаловался прокурору края по спецделам Ивановой, то Глотов лично избил подростка до бесчувствия. Зная, что Куликов голоден, не раз в ночное время допросов ставили на стол обильные обеды и говорили: «Подпиши протокол, что признаешь
229
себя виновным, тогда поешь, или пиши под диктовку следователя свои показания, тогда накормим и разрешим спать».
Подросток не выдержал физического и морального нажима и признал себя виновным во всем, что написали следователи. Одним из главных обвинений было — оскорбление вождя партии и правительства Сталина. Действительно, как-то в разговоре студент заявил: «Чей ум — Сталина или Гитлера — окажется гениальнее, та страна и победит». Сейчас бы над этим посмеялись бы, да и только, а тогда посчитали агитацией против Советской власти.
И следующее обвинение тоже скорее из разряда курьезных, нежели серьезных. В беседе поделился с ребятами В. Куликов сомнениями: «Когда наши войска оставляют города, то об этом в газетах не сообщается, а когда освобождают, то пишут о каждой деревне». Отсюда вывод: неверие советской печати.
— Следователи у меня были разные,— делится Валентин Дмитриевич.—Глотов — грубый и неотесанный, он мог выбить физически показания из любого. А вот Письманник — его противоположность. Вежливый и обходительный, но не менее опасный. Это он приказывал во время допросов приносить ему в кабинет еду и ставить на стол рядом с арестованным. Начальник отделения Нечаев постоянно извергал маты. Меня он называл недобитым контриком.
Все они, а также сотрудник НКВД Ахов накануне суда предупредили: не вздумай отказываться от показаний, в противном случае дело твое отправят в Особое совещание, там дадут еще больше. В камере подросток понаслышался страхов об этом внесудебном институте и на заседании краевого суда придерживался сценария, подготовленного для него следователями. Ни председательствующего на суде Битюкова, ни народных заседателей Филькину и Чайковскую не смутило отсутствие в зале главной свидетельницы Сахаровской А. С. и то, что подсудимый не достиг совершеннолетия.
Прокурор Иванова произнесла «яркую», выдержанную в стиле Вышинского речь, и Валентин Дмитриевич Куликов 29 июля 1942 года был осужден на семь лет тюремного заключения с поражением в правах на три года.
Лишь адвокат Протопопова пыталась защитить подростка. Но к ее голосу не прислушались. Она тогда написала жалобу в Верховный суд РСФСР. В ней говорилось: «Приговор суда считаю явно несправедливым. Ведение дневника, в котором он выражал мысли, высказывал недовольства установлением платы за обучение, не может рассматриваться как криминал, так как Куликову в момент ведения дневника еще не было 16 лет, а следовательно, он не мог быть субъектом состава преступления». 230
Верховный суд РСФСР не внял просьбе адвоката и приговор крайсуда оставил в силе.
За семилетние скитания по тюрьмам и лагерям не сформировавшийся физически и нравственно юноша мог стать вором, бандитом, наконец, умереть голодной смертью. Но все эти трудные годы на пути Валентина встречалось немало людей, которые поддерживали его. В Хабаровске, в лагере на Батуевской ветке, когда он упал от первого же тяжелого мешка, взваленного на его хрупкие плечи, бригадир, которого уважительно звали комиссаром, сразу же поставил подростка на засыпку мешков: пусть окрепнет. Освоить азы связиста помог старожил Хабаровска работник станции Хабаровск-! Василий Петрович Нютенко, к которому он обратился за советом во время ремонта радио. В лагере на Ветке-Пристань его тягу к театру приметил бывший заключенный Александр Иосифович Казаков. Навыки и знания, полученные у него, помогли ему позже, когда после отбытия срока сам ставил спектакли. Куликов неохотно вспоминает о начальнике лагеря Орентлихермане, но благодарен чекисту Мартынову, понимавшему юношу и поддерживающему его.
После выхода из лагеря Куликов всего сутки пробыл с матерью. Местом высылки ему определили Минусинск Красноярского края. На вокзале его провожали заплаканная и рано поседевшая мать, двоюродная сестра Мария и дядя Костя. Оказалось, что мать сын обнимал в последний раз.
Горькой оказалась жизнь на чужбине для «социально-вредного элемента», как стал именоваться Куликов. В Минусинске всюду отказывали в работе. Для жилья ему выделили место в землянке. Случайно встретил знакомого по лагерям актера Абаканского театра. Директор согласился взять рабочим сцены. Спецкомендант разрешил переезд поднадзорного в Хакассию.
В Сибири, затем Средней Азии и в Поволжье Куликову до реабилитации отца и своей собственной, да и позже не раз напоминали, чей он сын и кто он сам.
В 1951 году на смотре детского творчества в Абакане руководители всех кружков получили почетные грамоты, а за него награду в присутствии восьмисот человек получил... директор Дома пионеров. Позже секретарь обкома ВЛКСМ Чаптыков пояснил: «Согласно инструкции ЦК врагам народа грамот не полагается...»
Через год жюри конкурса признало лучшим номер, подготовленный ребятами под руководством В. Д. Куликова. Отметили всех, но только не руководителя. Для газеты сделали снимок кружковцев со своим шефом. Газета вышла, но Валентина Дмитриевича на фотографии не оказалось: его изображение просто вырезали.
231
Редактор так прокомментировал это: «Людей с твоим прошлым нельзя помещать в газете».
Во время работы главным режиссером театра кукол в Куйбышеве В. Д. Куликову предложили со спектаклем выехать за границу. Тоже не разрешили соответствующие органы.
Многие годы Валентин Дмитриевич проработал в Нижнем Тагиле директором Дворца культуры железнодорожников, который был одним из лучших на Урале. Здесь он неоднократно избирался депутатом районного Совета, был отмечен государственными и профсоюзными наградами. Но потянуло на родину. Около десяти лет, до ухода на пенсию, был директором Дворца культуры железнодорожников на Втором Хабаровске. Поучиться у Валентина Дмитриевича люди ехали со всех концов страны. В краевом центре ему 232
доверяли и доверяют режиссуру массовых празднеств и концертов. В 1988 году, к примеру, он готовил концерт, посвященный Великому Октябрю, и праздник к 50-летию города Бикина... Есть у него способные ученики: Виктор Майер, Анатолий Чуйко и другие.
Вроде бы миновали тяжелые времена. Но на душе не всегда спокойно. Нет-нет да и напомнит прошлое о себе. Несколько лет требовался директор краевого Дома художественной самодеятельности. В крайсовпрофе ему сказали: «Валентин Дмитриевич, с вашим богатым опытом, глубокими знаниями вы очень подходите на эту должность». Заполнил бумаги. Ни привета, ни ответа. Сработала-таки строчка в биографии. Перед уходом на пенсию предложили быть внештатным инструктором крайсовпрофа по культурно-массовой работе. Снова заполнил бумагу на выдачу удостоверения. И опять — молчок.
Обидно за безвинно пострадавшего человека. Горько, что в людях так глубоко пустили корни привитые Сталиным недоверие, подозрительность, злобность.
233
Биография В. Д. Куликова, могут возразить, нетипична. И будут не правы. В 1943 году в той же ШВТ арестовали Алексея Масленникова, тоже сына «врага народа». История их семьи такова. В начале 1933 года в Хабаровске в деревянном доме по улице Волочаевской арестовали Якова Романовича Ангарского и его только-только поднявшихся на ноги сыновей Николая и Михаила. Отца расстреляли в 1933 году, Николай, осужденный на десять лет концлагерей, погиб неизвестно где. Михаил, по слухам, вроде бы освободился, но никто его не видел.
Алексея с матерью и группой женщин с детьми сначала на пароходе, а затем на лодках вывезли в Кур-Урмийский район, в поселок Соц. озеро. Милиционеры уехали, оставив женщин на произвол судьбы. Спасибо нанайцам: они привезли снасти для ловли рыбы — благо, в те времена ее было много. Потом помогали мукой и солью. Алексею подоспела пора идти в школу. И Ангарская бежа-
234
ла с ним из ссылки. От деревни до деревни пробиралась тайком. Выпросит у сердобольных крестьян харчей — и дальше. Мать, оставив сынишку у родных в деревеньке недалеко от Биробиджана, сама вернулась доканчивать ссылку. Когда возвратилась, вышла замуж. Алексей стал не Ангарским, а Масленниковым. Но и это не спасло. В декабре 1942 года военные пришли в казарму ШВТ с овчаркой: как же, тут скрывается опаснейший государственный преступник, хотя еще и ребенок и дальше Биробиджана не бывал. Привели в тюрьму. Майор Жупиков спросил: «За Ангарского мстишь?» И вынул из папки бумагу, в которой утверждалось, что студент Масленников занимается антисоветской агитацией. Судил его железнодорожный военный трибунал. И хотя Масленникову не исполнилось восемнадцати, все равно ему дали шесть лет лагерей с поражением в правах на три года.
Еще долго Алексей Масленников ходил с клеймом сына врага народа, хотя официально у него был уже другой отец. В 1951 году он учился на курсах трактористов-комбайнеров в Хабаровске. Кто-то глянул в его паспорт, там особая отметочка — с треском выгнали.
20 июля 1937 года в хабаровской тюрьме покончил жизнь самоубийством житель Екатерино-Никольского Дмитрий Плотников. Примерно в это же время в тюремной камере в возрасте 42 лет умер никогда не болевший ранее его земляк Виктор Иннокентьевич Матафонов. Последним его, с полностью выбитыми зубами, 236
видел офицер Павел Семенов, выпущенный из тюрьмы за недоказанностью преступления.
Ровно через год в той же тюрьме сидели их сыновья Виталий Матафонов и Иван Плотников, ученики девятого класса Ека-терино-Никольской средней школы. В соседних камерах томились их одноклассники Петр Гусев, Алексей Чугуевский, Степан Попов, Гриша Сапожников... У всех их отцы были репрессированы. Школьников обвиняли в принадлежности к молодежной повстанческой организации. А руководил ею якобы комсомолец лучший ученик Виталий Матафонов. (Идея создания контрреволюционной молодежной организации принадлежала бывшему начальнику Сталинского РО НКВД А. К. Кизилевичу, осужденному военным
237
трибуналом Хабаровского округа войск НКВД за нарушение социалистической законности.)
Скорее всего, они разделили бы трагическую участь отцов. Но в феврале 1939 года, в связи со сменой хозяина кабинета наркома НКВД, их выпустили, и они закончили среднюю школу.
Но не все сыновья следовали за отцами. В 1939 году было принято беспрецедентное решение: призвать в армию политически неблагонадежных и сосредоточить их вместе. Многие тысячи сыновей «врагов народа» оказались во временно опустевших лагерях НКВД. Многие наши юные земляки: сын первого секретаря Амурского обкома ВКП (б) Иванов, молодые екатерино-никольцы Георгий Сапожников, Виктор Гусев, Николай Лагунов, Виталий Матафонов и другие — оказались в Комсомольске-на-Амуре в недавних лагерях Амурлага. Вот как об этом рассказывает сын красного партизана командира эскадрона пятого кавалерийского полка при штурме Волочаевки и освобождении Хабаровска Петр Мае лов:
«В 1940 году меня призвали в армию политически неблагонадежных в Комсомольске-на-Амуре. Жили там, где недавно находились заключенные. Ходили в кордовых ботинках. Работали по 16 часов и без выходных. Кормили нас мерзлой картошкой и капустой. Я за один раз съедал по кочану капусты. Находясь на положении полузаключенных и терпя унижения, мы в душе оставались советскими людьми. Мы как свою собственную беду восприняли начавшуюся войну и работали на совесть. И очень радовались, когда в феврале 1942 года завод выдал первый металл. Многие из нас со стройки попали в нормальные воинские части, где нас переодели и поставили на довольствие. После обучения и поправки выехали на фронт. Отправился на передовую сын крестьянина из Екатерино-Никольского Виталий Матафонов. Он погиб, защищая Ленинград. Где-то похоронен сын «врага народа» Василий Маслов, а его старший брат Константин пал при освобождении Воронежа... Мало их осталось в живых, попавших на фронт сыновей «врагов». Ведь воевали они в основном в штрафбатах...»
Но и после войны жилось им несладко. Н. Шиян, принятый в кандидаты партии в 1946 году, членом ВКП (б) стал лишь через пять лет. Анатолия Сапожникова из-за отца, расстрелянного в 1937 году, в 1940 году отчислили из Владивостокского политехнического института. Вернулся с войны тяжело раненным и с боевыми наградами, коммунистом. Но и теперь ему ходу не дали. «В пятидесятых годах,—пишет А. А. Сапожников,—я заведовал рай-фо. Встал вопрос о моем направлении на учебу в Высшую партийную школу. Но «органы» не дали согласия. Помню, как возмущался этим В. Я. Могила, работавший в то время председателем Октябрьского райисполкома. Ему ответили, что мой отец — враг 238
народа. И позже не раз стопорилось мое продвижение по службе и закрылись передо мной двери партшколы. Мне надоело выслушивать сентенции о своей неблагонадежности. В 1957 году поступил в заочный финансовый институт, окончил его в 1962 году (в 39 лет!) и уехал подальше от своих «опекунов» на Алтай».
Могут спросить: зачем ворошу все это? За меня ответит сын канувшего в сталинских лагерях колхозника из села Воскресенского Еврейской автономной области Ивана Васильевича Швецова Иннокентий Иванович: «Я счастлив, что дожил до настоящей правды о наших отцах. Мы уйдем, а дети и внуки будут знать. Правда о страшном времени нужна не дедам и отцам, она нужна нам».
No comments:
Post a Comment