нованием для их ареста. Не помню, были ли в райотделе на них какие-либо документы. Но в тот период аресты были массовым явлением и производились по спискам, привозимым из Николаевска-на-Амуре. На месте лишь оформлялись анкеты арестованных и протоколы обыска, даже ордера на арест писались в Николаевске, куда этапировали арестованных. Основанием для арестов служило социальное^ и имущественное положение людей. На допросах арестованные давали на себя показания, а также на других арестованных, что приводило к дальнейшим арестам.
Помню хорошо, что приезжавшие из Николаевска оперативные работники Головач, Уза, Берсенев и другие применяли к арестованным «стойку» в течение двух-трех суток, а после этого допрашивали. Как правило, допросы сопровождались криками, угрозами, матом. Я помню, как Бвстафий Павлович Куракин, все Вьюшковы — Илларион Бпифанович, Иннокентий Семенович, Иван Федорович — и другие обвинялись в том, что они в годы японской интервенции якобы были связаны с японской контрразведкой, а затем враждебно относились к новому строю и занимались контрреволюционной агитацией. При Советской власти каких-либо противоправительственных действий или высказываний они не допускали.
Более того, Евстафий Павлович Куракин всегда с большим уважением относился к новой власти. Как коммунист вел большую работу с населением, избирался освобожденным секретарем ячейки ВКП (б) Кизинского леспромхоза. Партчистку в 1933 году прошел без замечаний...»
Авторитетная комиссия во всем разобралась и пришла к выводу: контрреволюционная вредительская организация, якобы имевшая целью вредить новой власти и заниматься шпионажем в пользу Японии, была сфальсифицирована. Зачисленные в нее крестьяне врагями народа никогда не были. Чуть позже решение «тройки» от 13 марта 1938 года было отменено и десятник Е. П. Куракин, сторож Богородского рыбокомбината И. Е. Вьюшков, заведующий конным двором И. С. Вьюшков, мастер промартели И. Ф. Вьюшков, рабочий Кизинского леспромхоза А. А. Воропаев, конюх Михайловского прииска И. М. Зельцер, десятник Херпу-чинского прииска В. Д. Иванченко, сторож рыбокомбината С. С. Лукьянов, столяр Кизинского леспромхоза Н. Н. Маслов, рабочий П. И. Мальцев, колхозники П. К. Перегудов, П. И. Марченко, Л. П. Парахомюк, лесорубы В. И. Попенко, Т. И. Попов, завхоз отделения связи П. П. Чарушников, плотник Михайловского прииска Колчанского РПУ треста «Приморзолото» Г. Е. Щербаков были полностью реабилитированы за отсутствием в их действиях состава преступления. Это решение принял военный трибунал ДВО
151
8 октября 1958 года, через полтора года после обращения М. А. Вьюшковой в ЦК КПСС.
В. А. Вьюшкова, родные и близкие всех незаконно осужденных получили документы о реабилитации и свидетельства о смерти. Семьям пострадавших выплатили двухмесячные пособия и деньги за конфискованное при аресте имущество. Жены стали получать пенсии за мужей, им улучшили жилищные условия. Самое главное, что родные незаконно репрессированных уравнялись в правах со всеми гражданами СССР.
Далее пойти тогда власти не решились: сказать в полный голос правду, какой бы горькой она ни была, и не побояться «испортить» статистику жертв сталинского произвола. Ведь можно и нужно было собрать жителей районного центра, объявить: арестованные тогда-то не враги народа, а самые что ни на есть советские люди. Абсолютно права дочь Николая Петровича Чаруш-никова Виктория Николаевна Клочкова, которая пишет: «Я от имени отца, его земляков Тимофея Матвеева, Андрея Муромова, Павла Поторчина, Николая Вьюшкова, которых я помню, хочу, чтобы в Богородском, где мы росли, во всеуслышание было заявлено, что наши отцы и деды никогда не были врагами народа».
Все семнадцать человек, проходивших по сфабрикованному делу Е. П. Куракина и его товарищей, были расстреляны 13 марта 1938 года в Николаевске-на-Амуре. Но родные и близкие не знают 152
об этом. Вместо правдивых и нестандартных извещений им были вручены липовые свидетельства о смерти со взятыми с потолка причинами смерти, без указания даты смерти и места захоронения. Вот только один пример. Плотник Михайловского прииска, отец одиннадцати детей Гавриил Сергеевич Щербаков, арестованный 20 февраля 1937 года, был расстрелян 13 марта 1938 года. В справке о смерти, выданной бюро ЗАГС Центрального района города Хабаровска, сказано: Г. С. Щербаков умер 29 октября 1940 го-
153
да. Причина смерти: декомпенсированный порок сердца. Добавлю: следом за отцом взяли сыновей Илью, Леонида и Василия. Судьба старшего брата неизвестна, младших выпустили на волю, но Леонид из николаевской тюрьмы вернулся, как говорится, не жильцом и вскоре скончался.
Десятки лет родные и близкие, чтобы что-то узнать об отцах и дедах, местах их захоронения, писали в Москву и Хабаровск. Семья завхоза колхоза «20 лет Октября» (его и в помине нет) Михаила Васильевича Власова обращалась к М. Калинину, Н. Швернику и К. Ворошилову. Но никто из них не сообщил им правды. Всесоюзный староста ответил на далекий Амур: «Ваш муж и отец Власов М. В. осужден к 10 годам ИТ Л с поражением в правах на 5 лет. Находится в неизвестных нам лагерях».
Однажды ко мне пришел Г. И. Вотинцев-Гаврилов, сын репрессированного хабаровского связиста. Он был радостно взволнован, когда протянул мне вот этот документ: «Георгий Иванович! На Ваше заявление сообщаю, что Ваш отец Гаврилов Геронтий Антонович, 1903 года рождения, был приговорен 7 августа 1938 года Военной коллегией Верховного Суда СССР к расстрелу по обвинению в принадлежности к антисоветской правотроцкистской, шпионской организации.
Проведенной в 1956 году дополнительной проверкой было установлено, что данное обвинение в отношении Гаврилова Геронтия Антоновича явилось необоснованным. Определением Военной коллегии Верховного Суда СССР от 19 июля 1957 года указанный приговор отменен и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
Гаврилов Геронтий Антонович по данному делу реабилитирован посмертно. Военная коллегия не располагает данными о месте и точной дате приведения приговора к исполнению. По существующим в тот период времени порядкам подобные приговоры приводились в исполнение немедленно после провозглашения и места захоронения осужденных не фиксировались.
Возможно, эти и другие интересующие Вас данные имеются в прекращенном деле в отношении Гаврилова Геронтия Антоновича, которое в сентябре 1957 года было направлено в У КГБ по Хабаровскому краю.
Дополнительно посылаю выписку из постановления Совета Министров СССР от 8 сентября 1965 года, предусматривающего исчерпывающий перечень льгот и компенсаций, предусмотренных для членов семей граждан, реабилитированных посмертно.
Понимая глубину трагедии, постигшей Вас и Ваших близких в связи с необоснованным осуждением Гаврилова Геронтия Антоновича, прошу принять искренние соболезнования. 154
Начальник секретариата Военной коллегии Верховного Суда СССР А. Никонов».
Извинения, конечно, запоздалые, но как нужны они внукам и детям, которые в поисках правды и могил родных готовы ринуться на край света. Геннадий Селезнев, уроженец Сахаровки Николаевского района, в поисках праха отца специально выехал в Магадан, окончил там геолого-разведочный техникум, исколесил вдоль и поперек область, но даже маленького холмика не обнаружил.
Раны, нанесенные жителям сел и городов Приамурья, ока
155
зались такими глубокими, что кровоточат и по сей день. Только правда и поименное название невинных жертв помогут им зарубцеваться. Ради и во имя этого мысленно совершим экскурс в довоенные годы и сделаем небольшие остановки лишь в некоторых приамурских селениях. О драме, развернувшейся в них, поведают детям и внукам родные и близкие наших земляков, ставших «участниками» дальневосточной правотроцкистской, шпионско-вредительской организации.
«В октябре 1937 года,—пишет житель Елабуги Д. В. Нелю-бин,— к* берегу у села Сарапульского причалил катер. На катере находились работники НКВД Нанайского района. На барже за ним — арестованные крестьяне. Катер шел из Петропавловки, причаливал к Вятскому и Елабуге, собирал «врагов народа». У нас в Сарапульском «отобрал» несколько колхозников-мужчин, среди которых оказался отец моей будущей жены Егор Лукич Смирнов. А чтобы ему не было скучно, видимо, арестовали егсг отца Луку (80 лет), родных и двоюродных братьев Василия, Петра, Фому и Александра, Ивана Коснырева, Ивана Овчинникова и других односельчан. Егор Лукич на прощание своей дочери, моей будущей жене, сказал: «Женька, я ни в чем не виноват, дом и поросенка не продавай, я скоро вернусь». Из всех арестованных через двенадцать лет вернулся лишь ее брат Александр, да и тот вскоре помер от болезней, которые подарила ему Колыма...»
Логиновы до войны проживали в Найхине. Жительница Амур-
156
ска Анна Арсентьевна Мушакова вспоминает: «Отца моего Ар-сентия Ефимовича Логинова арестовали 5 февраля 1938 года и увели в Троицкое-на-Амуре. Через две недели отца и других арестованных пешком погнали в Хабаровск. Ночевать остановились у нас, в Найхине. Поместили их в здании сельского Совета. Мама понесла ему передачу. Но старший конвоир запретил что-либо давать арестованным. Мать, вся в слезах, оказалась на улице. Следом за ней вышел один из рядовых конвоиров и сказал, чтобы приходила попозже, когда старшего не будет. Поздно вечером мама снова пошла в сельсовет и говорила с отцом. Узнала, что его обвиняют в шпионаже, требуют признаться, что он немецкий шпион, а его сообщник — директор средней школы Александр Яковлевич Лац, он преподавал историю и немецкий язык. Отец участвовал в первой мировой войне и шесть лет провел в плену на рудниках Эльзаса и Лотарингии. Он мог разговаривать по-немецки. Работая в школе столяром, иногда беседовал с директором на немецком. Вот ему и предъявили нелепое обвинение. Отец не «признался», что шпион и что его сообщник А. Я. Лац. Директора через два года выпустили. А моей матери в 1939 году сообщили, что отца расстреляли второго марта 1938 г. В тюрьме он не пробыл и месяца». (На самом деле А. Е. Логинов по постановлению «тройки» УНКВД по ДВК казнили 31 марта 1938 года.— А. С.)
По соседству с Комсомольском-на-Амуре была когда-то добротная деревенька, основанная выходцами из Орловской области,— Орловка. «Летом 1937 года в одну ночь,—делится воспоминаниями Октябрина Павловна Павельева,— забрали шестнадцать человек, всех взрослых мужчин: рыбаков, учителя, врача. Среди арестованных был мой отец, председатель сельского Совета Павел Михайлович Филиппов. И мать, Екатерина Михайловна, ныне жительница Хабаровска, с пятью малыми детьми пошла мыкать горе...»
Большая семья Ткаченко в 1937 году жила в селе Максим Горький Комсомольского района. Четыре года назад у них утонул отец. Прасковья Гордеевна осталась с шестью детьми, старшей было 17 лет, а самой меньшей — шесть месяцев.
«Все лето и осень 1937 года,— пишет Елена Трофимовна Но-викова-Ткаченко,—на баржах везли арестованных — крестьян, рыбаков. На Амуре не было ни одного села, куда бы не заглянула черная беда. 31 декабря в лютый мороз она постучалась и в
искали всюду. Прокурор в Комсомольске говорил, что ее этапом отправили в Хабаровск, а оттуда ответили, что такая не поступала. И лишь в 1956 году мы получили бумагу, что наша мама расстреляна в апреле 1938 года в Хабаровске и реабилитирована
нашу избу. В село приехали
увезли нашу мамочку. Мы ее
157
посмертно. Нашу маму погубили самые настоящие враги народа и Советской власти».
А это весточка из другой исчезнувшей деревушки — Новогеоргиевское (Гера). Афанасия Филипповича Наумова, отца девятерых детей (жена ждала десятого), арестовали на рыболовецкой тоне. «Наша мама, — пишет дочь колхозника Наталья Афанасьевна Ка-люжная,— героическая женщина. Она вырастила нас честными и работящими. И хотя за неимением средств и из-за постоянной нужды никто из нас не получил высшего образования, все мы, дети «врага народа», как нас иногда обзывали черствые и непорядочные людишки, нашли место в жизни и приносим пользу обществу. Среди нас есть шахтер, механик катера, связисты, колхозники, бухгалтер. Лишь в 1960 году пришла бумажка о том, что наш отец А. Ф. Наумов реабилитирован за отсутствием в его действиях состава преступления. В свидетельстве о смерти указывалась дата его смерти: 12.09.1943 г. А где же он был с 1937 года по 1943-й, где его прятали, если он даже не мог ничего сообщить о себе? Мы, прожившие всю жизнь на Амуре, не раз слышали леденящий кровь рассказ о том, как осенью 1938 года большую группу заключенных вывезли в лиман около Николаевска-на-Амуре и утопили... Потому-то нам до сих пор не могут сообщить о смерти отца. В этот год в нашем Новогеоргиевском, кроме отца, арестовали В. В. Коноплева, М. В. Власова, его сестру Наталью Васильевну Шульгину с семнадцатилетним сыном Федором, Ломакина...»
Жуткую, но вполне возможную в те жестокие годы версию об отбуксировке катером в штормовую погоду в Охотское море специально подобранной гнилой баржи, забитой «врагами народа», и ее затоплении подтверждает учительница Солонцовской школы Анна Петровна Верещагина-Паненкова. Она в довоенные годы уже работала и была секретарем комсомольской организации колхоза «Удыль». Трагедия разыгрывалась на ее глазах. Она тоже пишет, что вместе с мужем ее старшей сестры Василием Дмитриевичем Тулиновым, завхозом Солонцовского рыбозавода, забрали многих односельчан. «Наверное, в трюмах той баржи,— делится Анна Петровна,—были и вконец истерзанные палачами мои земляки, юные ровесники Леня Паньков и Коля Кистенко, болыпесемейные братья Кирилл и Яков Таранец, Иван Шалухин, Иван Степанов, Петр Бочарников и многие другие. Все они были честные люди, работящие колхозники. На них держался колхоз и село. Они пострадали в «ежовщину», так в народе называли то время. Все они реабилитированы посмертно...»
Когда массовые аресты начались в Богородском, мать Николая Чарушникова сказала сыну: «Николай, уезжай из деревни 158
куда-нибудь подальше, пересиди это смутное время». А он ей ответил: «Мне бояться нечего. Я ничего противозаконного не совершил». «По рассказам бабушки,—пишет Виктория Николаевна Клочкова-Чарушникова,—отец был красным партизаном, освобождал от японцев Николаевск-на-Амуре, работал он грузчиком. Мне тогда было восемь лет, старшему брату — десять, а младшему — два. Мы со старшим братом бегали к отцу на пристань, и он всегда нас чем-нибудь угощал: конфетой, пряником...
Забрали отца рано утром летом 1938 года. Так же по-воровски хотели увезти в Николаевск-на-Амуре. Но у организаторов арестов неожиданно поломался катер. К нам прибежала его сестра с криком: «Нюра, что же вы сидите, там наших увозят». Я не помню, как мы с мамой добежали до берега. Видим: посередине Амура стоит большая халка, битком набитая людьми. И по сей день у меня перед глазами стоит эта страшная картина. Мы бросились в воду и зашли в нее по горло. Кругом стоял разрывающий сердце крик обезумевших от горя женщин и детей арестованных. Мы кричали с берега, а отцы — с Амура. Милиционеры открыли огонь по безоружным людям. Наконец-то катер подогнали, и он повел халку вниз по Амуру. Мы бежали по берегу до тех пор, пока она не скрылась из виду...»
В соседнем селе Мариинском взяли Александра Воропаева и его жену Анну, Павла и Илью Воропаевых, Илью Сысоева, Александра Лукьянова, отца и его сына-подростка Колодеевых, начальника участка Кизинского леспромхоза Поршнева, Родиона Подо-лина и его жену. На волю в 1939 году из них вышли единицы.
Это письмо пришло из Шахт Ростовской области от Геннадия Селезнева, уроженца села Сахаровка Николаевского района, сына репрессированного в 1937 году колхозного счетовода Николая Кирилловича Селезнева. «Когда забрали отца,— делится Геннадий Николаевич,— мне было четыре года, старшему брату — семь лет, а сестренке — всего два года. Мама лежала в больнице — все время жаловалась на сердце. Тот проклятый день, когда мы лишились отца, помню как вчера. Папку вел конвоир с винтовкой наизготове, а я семенил за отцом и плакал. Конвоир, грозя штыком, отгонял, ругая нецензурными словами. Но я упрямо бежал за батей. Вот он повернулся, поцеловал и сказал, чтобы я шел домой, а он скоро вернется с гостинцами. С той поры прошло более полувека. Отец так и нб^ вернулся. Мама наша умерла в феврале 1943 года, и мы остались совершенно одни и никому не нужные...»
Матрена Михайловна Мерзликина родилась и всю жизнь прожила в селе Сергеевка Николаевского района. В их семье было девять детей. Мать умерла в 1932 году. Отец Михаил Иванович
159
Круглое был им за отца и за мать. Он был колхозником. Летом ловил рыбу, а зимой возил по Амуру почту. «В 1937 году мне исполнилось тринадцать лет, и я все помню. Такое не забывается. Отец только что прищел с почты и сел обедать. Тут зашли трое мужчин, один гражданский, двое военных. Один объявил: «Гражданин Круглов, вы арестованы». Отец сказал: «За что?» «Не разговаривать»,—рявкнул, видимо, старший. Что-то упорно искали, но ничего не обнаружили. Да ничего у нас и не было, жили крайне бедно, укрывались одним одеялом.
Милиционеры и гражданский сели в сани, а наших отцов пешком погнали до города. Отец успел только крикнуть: «Родные, крепитесь!» Мы до сих пор не знаем, где он, что случилось. Видимо, расстреляли, как многих других. Как они могли, нелюди, забрать у детей кормильца, оставить малых детей на произвол судьбы? Как мы жили? Не приведи господь изведать нашей сиротской доли с позорным Ярлыком «дети врага народа». Детям и внукам я говорю: сталинские репрессии — это есть настоящее вредительство, сознательное} уничтожение лучших людей. Обидно, что ясно это стало так поздно!»
Наше печальное путешествие приблизилось к городу с героической и трагической судьбой. В 1937—1938 годах здесь насильственно оборвали жизненный путь многих наших земляков.
Угнетающую обстановку в Николаевске в те зловещие годы хорошо передает его старожил И. В. Колосков. Он пишет: «В те дни возле областного здания НКВД сутки напролет сидела огромная собака — ждала хозяина. Я знал ее, кличка была Мильт, и знал хозяина, с которым работал в Охе, геолог, фамилия Кан-тария. В 1938 году его тоже забрали. Арестованных тогда вообще привозили очень помногу, иногда по 80 человек с районов: нивхов, тунгусов, эвенков, русских... Возраст — от подросткового до самого преклонного. В связи с массовыми арестами требовалось усилить следствие, и нашу пожарную инспекцию, которая раньше находилась в самом здании НКВД, переместили в рядом стоящий дом, где впоследствии разместили офицерскую столовую НКВД. Следователей не хватало, и начальника моего, Жудина, тоже подключили вести следствие. А нас, пожарных, привлекли к дежурству.
Мы разносили заключенным пищу, разводили их по кабинетам следователей и отправляли обратно. Следствие обычно шло с 10 часов дня и до 4 утра следующего дня. По всему управлению то и дело разносились оглушительные крики, слова «шпион» и «диверсант». Мы поначалу верили, что арестованные — и вправду шпионы и вредители, но вскоре стали задумываться: если столько шпионов и вредителей, то кто и когда успел их завербовать? Ведь арестовывали людей, которых я хорошо знал: соседей, затем двою-160
родных братьев... Мы видели, как велось следствие и что вытворяли следователи над заключенными ради нужной им подписи под протоколом. Подследственные стояли на ногах по нескольку суток, не спали... Один из следователей так допек беднягу, что тот не выдержал и выбросился из окна второго этажа...
В ночное время людей уводили. Мы спрашивали: «Куда?» И охранники насмешливо отвечали нам: «В кусты». Мы вначале не придавали значения этому, потом узнали. Тут же, за заборчиком, разделявшим Управление НКВД и автогараж, была клетушка, через которую проводили заключенных. Все это время работали, издавая выхлопы, двигатели машин, чтобы не было слышно, как гремят выстрелы в затылок приговоренному к смерти...»
Аресты в самом приморском городе затронули почти каждую семью. В тюрьме оказались капитан «Москальво» Петр Семенович Семенов — об этом неутихающая боль его дочери Галины Петровны Бочарниковой. Зинаида Николаевна Гида сообщила, как брали ее дедушку Александра Николаевича Исакова, офицера военкомата. Чем-то не угодил местным энкавэдэшникам бывший партизан бондарь Феофан Архипович Калинин, отед десятерых детей. О нем мне написала его дочь Нина Феофановна Калинина. А Виталий Васильевич Ермолович специально приехал в Хабаровск, чтобы поведать, как забирали его отца Василия Андреевича Ермоловича, как затем его йать Зоя Тарасовна много лет скрывалась с сынам, боясь, что и ее арестуют. Житель Николаевска Илья Андреевич Малыгин, служивший в Де-Кастри действительную, написал о том, как арестовывали их комбрига Романовского и начальника политотдела Руднева (позже его выпустили, и он был комиссаром в партизанском соединении С. А. Ковпака). Самому ему, заместителю командира взвода, зачисленному во вредители, дали четыре года ИТ Л, но после десятимесячной отсидки в николаевской тюрьме освободили. Ужасов за это время он успел насмотреться. «Особенно жестоко, по-зверски относились к арестованным по 58-й статье»,—заколючил И. А. Малыгин.
О чувствах, которые переживали семьи арестованных, написала Галина Семеновна Кожаева. «Отец наш Семен Никифорович Малых работал крановщиком в морском порту. Его арестовали в ночь с 3 на 4 сентября 1938 годаЛ
Каждую ночь допрашивали в тШВД. Сотни жен с детьми проводили дни и ночи около тюрьмы, чтобы услышать или увидеть своих мужей, отцов. А тюремная охрана с вышек поливала водой из брандспойтов, разгоняя эту неприкаянную толпу.
Из трехкомнатной квартиры нас выселили в небольшую комнатку. Мама каждый день ходила к начальнику областного НКВД и добивалась свидания. Но он каждый раз отказывал, произнося:
11 Дело краевого масштаба 161
«Твой муж враг народа и видеться с ним нельзя». Он настаивал, чтобы мама отказалась от мужа и отца через областную газету. Но никакие угрозы не заставили ее отречься от мужа и нашего отца. Она до конца своей жизни верила в невиновность мужа и не раз говорила: «Ваш отец никогда не был врагом Советской власти и Родины. Ваш отец честный человек и будьте достойны его памяти».
Наконец-то мама добилась свидания с мужем. Она взяла нас всех. Только старшего брата почему-то не пустили... Помню, как привели папу в комнату для свидания. Его нельзя было узнать: передние зубы выбиты, надорвано левое ухо, шея обернута грязным полотенЦем. Мама тихо спросила: «Тебя били, Сеня?» Он только прошептал: «По-зверски...» Свидание было коротким, и я его запомнила на всю жизнь: оно было последним.
В том же 1938 году маму и нас, троих детей, выслали в Красноярский край. Но туда мы попали... из Москвы. Мама попыталась добиться правды в столице. В Москве она нас сдала в детскую комнату на железнодорожном вокзале. Сказала, что была на приеме у М. И. Калинина и Н. К. Крупской. Там ей ответили: ваш муж осужден на десять лет без права переписки. Сейчас-то мы знаем, что это означало —- расстрел. Наши величайшие муки и нечеловеческие страдания были впереди...»
Истинные масштабы драмы, разыгравшейся в Нижне-Амурской области, трудно представить, пока многие документы находятся в специальных архивах. Но и то, что удалось узнать, потрясает.
За то время, пока пост начальника УГБ НКВД по ДВК в Лижне-Амурской области занимал Г. Люшков, было арестовано 2300 человек, из них «заговорщиков» — 162, спецпереселенцев— 571, прочего контингента — 1530. Известно, что 748 человек были направлены на «тройку», 548 осуждены к расстрелу, 36 этапированы в Хабаровск, 27 умерли (или забиты) в тюрьме... Был арестован и уничтожен весь начальствующий состав укрепрайо-нов, два состава обкома ВКП (б), работники горкома, райкомов ВКП (б) и райисполкомов. 6 июня 1938 года по приговору выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР в Николаевске-на-Амуре были расстреляны первый секретарь Нижне-Амурского обкома ВКП (б), делегат XVII съезда партии И. А. Васильев, председатель Нижне-Амурского облисполкома Б. В. Тол-пыго, первый секретарь Нижне-Амурского райкома ВКП (б) Н. С. Иону рко, начальник политотдела горрыбтреста А. В. Шлыков, председатель Ульчского райисполкома Д. В. Трофимов и второй секретарь УЛЬЧСКОРО райкома ВКП (б) М. И. Голобоков. Сообщение о приведении приговора в исполнение областная газета «Красный маяк» напечатала 6 июня 1938 года на четвертой странице. 162
ТРАГЕДИЯ ЕКАТЕРИНО-НИКОЛЬСКОГО
— В жизни я- плакал два раза. Первый, когда хоронили мать. И вот вчера, когда на предсмертной тюремной фотографии, которую показали в телевизионной «Панораме», узнал своего ртца Анатолия Гавриловича Сапожникова. Последний раз я виделся с ним летом 1936 года, когда он приехал в Хабаровск, где я работал механиком парохода после окончания техникума в Благовещенске. На следующий год меня призвали в Красную Армию. Служил в авиационных частях. Готовился поехать в высшее ави-ационно-техническое училище.
Месяца через четыре после призыва< пригласил командир и объявил: «Гражданин Сапожников, ваш отец арестован как враг народа. Вы увольняетесь из Красной Армии». Разговор этот происходил в начале сентября 1937 года. Оказывается, отца-то и в живых уже не было. В 1957 году после реабилитации сообщили: отец умер в исправительно-трудовых лагерях 3 мая 1943 года от менингита. На самом же деле его расстреляли 28 августа 1937 года в Хабаровске.
Мой собеседник — Николай Анатольевич Сапожников, старший из четырех сыновей Анатолия Гавриловича Сапожникова, награжденный за храбрость и мужество на фронте орденами Красной
«За боевые заслуги» и многими другими, орденом «Знак Почета» за мирный труд. Он не может понять, почему и через двадцать лет после гибели отца сыновьям не сообщили правду. Кому надо было скрывать ее?
— Мама рассказывала, что отца взяли в Екатерино-Н и Кольском в ночь на 11 июня 1937 года. Арестом руководил лейтенант-пограничник Ксенофонтов. При матери находился младший из сыновей двенадцатилетний Александр, Григорий, который родился после меня, был на сенокосе. Мама через знакомых пе-
Звезды, Отечественной войны
медалями «За отвагу»,
И*
163
редала ему, чтобы он вечером был дома. Собрала ему харчи и в ночь проводила в Биробиджан. Это спасло ему жизнь. Он тоже стал солдатом.
Жен «врагов народа» с малыми детьми и немощными стариками пешком под усиленной охраной пригнали, как скот, в Амур-зет на пристань. Несколько суток они протомились под открытым небом на берегу Амура. Пароход почему-то задерживался. Тогда их отпустили по домам. Без них в избах похозяйничали 164
любители дармовой наживы и равнодушные к чужой беде люди.
Вместе с Николаем Сапожниковым проездные документы получили десятки отличных парней — сыновей «врагов народа». Они, как и хлопец из Екатерино-Никольского, хотели связать свою судьбу с Красной Армией.
Из армии Н. Сапожников приехал в Хабаровск. Он знал: как только появится в Екатерино-Никольском, его сразу же арестуют как сына врага народа. Со знакомым механиком парохода «Семен Дежнев» передал привет матери и попросил прислать кое-что из вещей. Уехал в Якутию. Потом фронт. Им, Сапожниковым, повезло — с войны вернулись все четверо: Николай, Григорий, Анатолий и Александр, хотя и все израненные. Особенно покалечило Анатолия, да и Александр провалялся4 по госпиталям Румынии, Венгрии двадцать два месяца. Все, конечно, с наградами. Николай и Анатолий вскоре стали коммунистами. Вроде бы и радоваться матери. А она радости не испытывала. Нет-нет да Сапожниковым напоминали, чьи они дети и кто их отец. Александру, фронтовому радисту, не разрешили работать на радиостанции. На фронте можно было доверить секретные данные, а в мирное время — боже упаси.
Николаю Анатольевичу напомнили, чей он сын, в 1950 году, когда пригласили в партийный комитет и предложили сдать партийный билет. Сапожников, обычно уравновешенный, вскипел:
165
— Свой партбилет я получал под вражескими пулями. И не под какими угрозами не отдам его.
Нашлись настоящие коммунисты, в частности ветеран «Даль-дизеля» Григорий Иванович Чередник, они защитили коммуниста-фронтовика.
...Это только один эпизод большой трагедии старинного села Екатерино-Никольского. По подсчетам Антонины Викторовны То-
166
лочко, дочери замученного в хабаровской тюрьме красного партизана Виктора Иннокентьевича Матафонова, здесь в 1937—1938 годы было репрессировано около ста пятидесяти хлеборобов. Страшные опустошающие волны арестов захватили почти все села Приамурья в роковые годы.
...В Хабаровской краевой прокуратуре мне предоставили возможность познакомиться с одним из многих судебных дел, родившихся в трагические предвоенные годы: с делом по обвинению Сапожникова Константина Осиповича и его 30 односельчан в принадлежности к контрреволюционной шпионско-диверсионной организации, ликвидированной в пограничных районах ЕАО и городе Хабаровске.
В трех объемистых томах собраны сотни документов: постановления об аресте, разрешения на право обыска, анкеты арестованных, протоколы допросов, свидетельские показания, выписки из постановления «тройки» УНКВД от 27 августа 1937 года и, наконец, акты о приведении приговора в исполнение.
В многочисленных аккуратно сброшюрованных томах нет главного — доказательств вины хлеборобов, принадлежности к повстанческой организации и их намерения свергнуть Советскую власть.
Приступая к арестам, оперативные работники НКВД уже заранее предрешили судьбу крестьян. В постановлениях категорически утверждалось: опаснейшие государственные преступники. Вот он, образчик зловещего документа сталинского времени: «Я, помощник уполномоченного 3 отделения 4 отдела УГБ НКВД по ДВК (далее следует фамилия), в отношении Барышева Александра Васильевича нашел: что он в достаточной мере изобличается в преступлениях, предусмотренных по ст. 58-2,/4, 6, 8, 9 и 12 УК РСФСР. Мерой пресечения избрать содержание под стражей в хабаровской тюрьме, согласовав арест и содержание под стражей с крайпрокуратурой». Далее следовали подписи.
Сфабриковав липовую контрреволюционную повстанческую организацию из тридцати одного человека, энкавэдэшники не сомневались, что быстро передадут дело на рассмотрение «тройки». Так оно и произошло. От первых арестов, начатых девятого апреля (некоторых крестьян взяли в середине июня), до вынесения приговора прошло 140 дней. Время уборки хлебов...
А ретивые следователи грубо и спешно «шили» дела. Это видно по вопросам. Следователь спрашивал: с кем знаком в соседних селах, служил ли в царской армии, бывал ли за границей. Казаки, естественно, рассказывали о своих знакомых. Да и о службе в царской армии не скрывали — они же казаки. Да и за границей не раз бывали: тогда каждый второй житель свободно хаживал за кордон — за товарами и китайской водкой. Не
скрывали своих колебаний и сомнений, которые были у них в период коллективизации и при проведении хлебозаготовительных кампаний, когда в колхозах у крестьян-единоличников выгребали в закромах до последнего зернышка. Когда же следователь заводил разговор о наличии контрреволюционной повстанческой организации, арестованные пожимали плечами.
Начальство, вероятно, заметило следователю, что он не может получить нужных показаний. Тогда за допросы принялся дру
168
гой, изрядно поднаторевший в создании провокационных дел. И картина резко изменилась. Вопросы стали хитрее, коварнее, сбивали с толку и запутывали впервые слышанными мудреными, книжными терминами полуграмотных, а то и вовсе неграмотных крестьян (В. М. Федореев вместо подписи на протоколах допросов оставил отпечатки большого пальца). Видны и мотивы следователя: своей ученостью подавить психологически человека, смять его волю, унизить достоинство.
«Вопрос: Когда и где вы вступили в ВКП (б)?
Ответ: В 1931 году, во время моей действительной службы в РККА. Я долго и упорно отказывался, а затем все же подал заявление и был принят.
Вопрос: Почему отказывались?
Ответ: Мотивом отказа было то, что я считал себя недостаточно грамотным вообще и безграмотным в политических вопросах».
Но и этот ответ секретаря сельской партячейки следователя не удовлетворил. Ему нужны «признания» в существовании контрреволюционной организации. В действие вступают «активные» методы допроса с применением жесточайших пыток. Это не домыслы. Садизм хабаровских и биробиджанских следователей подтверждают документы и рассказы тех немногих, кто уцелел, побывав в застенках Хабаровска и Биробиджана.
Земляк екатерино-никольцев Петр Данилович Домашенкин, восемь месяцев пробывший в хабаровской тюрьме, вспоминал: «Арестованных безжалостно били чем попало в лицо, живот, подвешивали вниз -головой-.. Самой страшной была пытка, когда заключенных помещали в камеру над помещением, где шли расстрелы. Арестованные слышали предсмертные голоса. А следователи грозили: «Не признаетесь, завтра будете там».
Крестьянин из Столбового Виктор Петрович Козырев, вышедший из хабаровской тюрьмы в 1939 году, рассказывал: «Меня двенадцать суток держали без сна. Когда засыпал на стуле, один следователь поджигал папиросой подбородок, а другой обливал холодной водой. Не добившись от меня нужных показаний, надевали на руки железные браслеты. Через тридцать — сорок минут появлялись нестерпимые боли... Ставили лицом к стене и заставляли стоять по нескольку часов подряд неподвижно».
Бригадир тракторно-полеводческой бригады из села Радде Федор Петрович Попов, ныне житель Хингансйа, шестнадцать лет провел на рудниках Магадана. Он написал мне: «Когда меня привели на допрос, перед следователем уже лежало несколько исписанных страниц. В них говорилось, что я член повстанческой организации и собираюсь свергнуть Советскую власть. Слово «повстанческая» я услышал впервые. Отказался подписывать бумаги.
169
Мне на руки надели наручники и давай бить. Истязали до тех пор, лока не потерял сознание. Проснулся я в холодной камере. Утром снова допрос. «Хоть расстреляйте на месте, ничего о шпионской организации не слышал». Озверевший следователь бросил: «Ну, и (дальше непечатное слово), тебе «десятка» и так обеспечена...»
Вот после таких экзекуций в протоколах допросов появлялись «нужные» показания.
Тот же А. Барышев на вопрос, почему не желал вступать в партию, отвечал: «Да, я признаю, что в прошлый раз дал неверные' сведения. Основной причиной нежелания вступать в партию являлось неверие в политику партии по крестьянскому вопросу». _
Следователь доволен. Есть показание по одному из пунктов страшной статьи. Если поднажать, будут и по другим. И нажимали, не выбирая средств. Появились vt «нужные» ответы. Один утверждал: «Политика партии в вопросах коллективизации неправильна: кулаков раскулачивать не следует, они постепенно сами по себе сойдут на нет в колхозах. Он указывал, что правильную линию в вопросах политики партии проводит Бухарин. Он говорит, что хлебозаготовки — непосильное бремя для деревни и против них нужно бороться...» В протоколе допроса следующего малограмотного крестьянина уже изложена программа повстанческой организации: «Совершение терактов над евреями-переселенцами, коммунистами, местными и центральными руководителями ВКП (б); совершение диверсионных вредительских актов; проведение шпионажа в пользу одного иностранного государства и подготовка вооруженного восстания в тылу советских войск на случай возникновения войны между СССР и иностранным государством с целью обеспечения победы последнему и восстановления на территории СССР капиталистических отношений...»
Избиения продолжались. В протоколах появились «откровения» типа: «Я признаю, что являюсь участником контрреволюционной повстанческой организации, состоящей из казаков Амурского казачьего войска...»
Несмотря на мучительные издевательства и незаконные методы следствия, многие казаки так и не подписали требуемых показаний. Г. В. Литвинов: «Ни в чем виноватым себя не признаю». И. К. Гусев: «Ни в какой контрреволюционной организации не состоял и показаний давать не буду». Н. М. Карепов: «Я вредительством не занимался». В. А. Чугуевский: «Виноватым себя не считаю». П. М. Шишкин: «Ни в чем не виноват». С. В. Сапожников: «Ваши обвинения против меня —ложь». И. А. Ваулин: «Мне нечего рассказать». Трудно в чем-либо обвинить и тех зем-
170
ляков, которые были вынуждены признать себя участниками повстанческой организации. Их «показания» лежат на черной совести палачей, которые орудовали в тюрьмах Дальнего Востока в предвоенные годы.
Чувство глубочайшего уважения я испытываю перед светлой памятью председателя колхоза имени Сталина из Екатерино-Ни-кольского Александра Кузьмича Карепова, самого грамотного из крестьян — он окончил восемь классов. На всех душеизматывающих допросах, несмотря ни на какие пытки, он не признал себя виновным, не назвал ни одной фамилии. А после первого допроса вообще отказался подписать протокол. Об этом свидетельствует акт, в котором говорится: «Мы, нижеподписавшиеся, начальник Блюхеровского РО НКВД Дранков и оперуполномоченный Лобан-ков и арестованный Карепов, настоящий акт составили в том, что обвиняемый Карепов А. К. на первом допросе отказался подписать протокол допроса». Далее следуют подписи, в том числе твердая, уверенная Александра Кузьмича. Жить ему оставалось тридцать дней.
А. В. Толочко, хорошо знавшая председателя колхоза, поведала: «Казаки — народ гордый и независимый. Но даже и среди них Александр Кузьмич заметно выделялся крепостью характера, смелыми, порой рискованными поступками. Мог на коне въехать в собственную избу... Это был наш екатерино-никольский Мелехов».
Товарищ екатерино-никольцев по несчастью счетовод Амур-зетской МТС Дмитрий Петрович Плотников умер в хабаровской тюрьме 20 июля 1937 года. Его тридцать товарищей, «признавшихся» и не признавшихся в несовершенных преступлениях, по постановлению «тройки» УНКВД от 27 августа расстреляли 28 августа 1937 года в 18.00 часов. В мрачные годы, если подследственный не признавался, то оперчекисты Шутили «на «нет» и суда нет, но есть «тройка».
В судебном деле есть акты о приведении приговора в исполнение. Нет только фамилий тех, кто нажимал курок, и места, где захоронили крестьян.
Какую преступную цель ставили перед собой создатели «бумажных» повстанческих организаций?
Наверное, вывести под корень крестьянство, ведущую силу региона. Они очень старались. Сотни хлеборобов, осваивавших эту землю, поставили к стенке, отправили в тюрьмы и концлагеря. Но жив народ, процветает Екатерино-Никольское, жива в нем и память о безвинных жертвах.
СИРОТЕЛИ РОДНЫЕ ГНЕЗДОВЬЯ
Владимир Иванович Москвитин, уроженец Прихорья, как-то мне сказал: «Вы почему-то не пишете о репрессиях, охвативших район имени Лазо, Вяземский. А ведь там пострадали очень и очень многие. Подростком я жил в поселке Хор. Был у нас директор Панов. Какой это был человек: образованный, интеллигентный. Как он руководил предприятием, мне трудно судить было тогда. Но, видимо, неплохо: слава о Хорском леспромхозе гремела по стране. Я запомнил его по бравому, всегда подтянутому виду, когда он появлялся на волейбольной площадке и с увлечением играл с молодыми лесорубами. Спортплощадку мы строили вместе с директором. С ним же играли в футбол, городки, бегали на лыжах. В 1937 году Панов как в воду сгинул. Исчезли ведущие специалисты и активисты. Многих наших земляков тогда позабирали. Сейчас-то я понимаю: шло массовое истребление лучших людей».
Лишь год спустя я сообщил В. И. Москвитину: отыскался след Панова. Звали его Николай Александрович, и прах его, возможно, находится на центральном городском кладбище в Хабаровске: к расстрелу его приговорили весной 1938 года.
2 июля 1937 года бюро Хабаровского обкома партии рассматривало персойальное дело члена ВКП (б) с 1925 года директора Хор-ского леспромхоза Николая Александровича Панова. В справке, подготовленной для членов бюро, Н. А. Панов предстал «матерым» врагом. Работая директором леспромхоза, Н. А. Панов «являлся орудием в руках врага народа троцкиста Гербека (Георгия Гуговича Гербека, начальника «Дальлеса», члена ВКП (б) с 1918 года, расстреляли в Хабаровске 8 июля 1937 года), проводившего вредительскую работу в леспромхозах. Н. А. Панов, зная о большой засоренности руководящих кадров леспромхоза кулаками, троцкистами, врагами народа, не только не принял никаких мер к изгнанию врагов из леспромхоза с руководящих должностей (Ро-172
зенберг, Барух, Белов, Стеблев, Левкин и другие), но и сам принимал разоблаченных врагов народа в леспромхозе.
Панов, зная о вражеской работе в леспромхозе, не принял никаких мер к ликвидации вредительства в леспромхозе, выразившегося в создании искусственных трудностей: порчи механизмов, срыва работы механизмов и участков, дискредитации стахановского движения.
На партийном собрании 18.Ш 1937 года Панов встал на прямой путь скрытия фактов вредительства в Хорском леспромхозе. «Зачем болтать о вредительстве,—заявил он,—на партийном собрании. Это надо говорить для масс».
На Н. А. Панова к этому времени поступили заявления тт. Шу-лякова и Борисова, «изобличавшие его в том, что он еще в 1928 году примыкал к троцкистскому подпольному центру, возглавляемому представителем контрреволюционного Московского центра Финашй-ным, в котором, кроме Панова, числившегося представителем от Сучана, состояли Залуцкий, Кукушкин, Чаус, Иванов, Кузнецов, Озерский, Подоба, причём Панов, Залуцкий и Подоба являлись друзьями. Панов в 1928 году посещал квартиру Залуцкого и присоединился к контрреволюционной организации».
Член ВКП (б) т. Медведев указывал: «Панов был связан личной дружбой с Залуцким и Подобой, считая их единомышленниками».
6 марта 1938 года поступило заявление членов ВКП (б) Шевченко и Донятова, Которые утверждали, что Панов в их присутствии высказывал сомнения в силе Красной Армии и тревогу за ее техническое вооружение. Панов «не разделяет общей радости трудящихся нашими достижениями и оценивает их как стремление к шумихе, парадности. Выступая относительно одного из физкультурных парадов, он заявил: «Зачем тратить огромные средства на показуху, парадность и шумиху, лучше бы эти деньги пустить на развитие массовой физкультуры среди рабочих».
Бюро обкома ВКП (б) исключило Н. А. Панова из партии, «как замаскировавшегося троцкиста, проводившего под руководством врага народа Гербека антисоветскую шпионо-вредительскую деятельность в леспромхозе».
Николай Александрович Панов не намного пережил участника Октябрьской революции, виднейшего хозяйственника Георгия Гуговича Гербека. По моим предположениям, Н. А. Панова вместе с другими хозяйственниками расстреляли в мае 1938 года в Хабаровской внутренней тюрьме НКВД.
Чуть позже, 24 сентября, бюро обкома партии исключило из членов ВКП (б) и сняло с работы первого секретаря райкома партии района имени Лазо Курцова за связь с врагами народа.
173
Районная газета «Ленинец» 30 сентября смело подвела итоги работы Курцова в районе. В частности, она утверждала: «...Закончившийся вчера пленум районного комитета ВКП (б) вскрыл гнуснейшие преступления бывшего секретаря райкома Курцова. Являясь в течение ряда дет вторым, затем первым секретарем, Курцов был тесно связан с врагами народа Пригариным, Наговицыным. Шишкиным».
Далее шло перечисление «преступлений» В. Курцова: «...В Хор
174
с ком леспромхозе орудовала банда японо-немецких агентов, срывавших добычу леса для строек ДВК. Такая же банда, возглавляемая матерым врагом Лондоном, «работала» в Оборском леспромхозе».
Разоблачение «врагов» продолжалось на районном собрании коммунистов, отменившем решение пленума РК ВКП (б) об исключении Курцова за связь с врагами народа и как морально разложившегося, а исключило его как врага народа. Газета «Ленинец» подводит итоги «чистки»: «Районная парторганизация еще не поняла решений февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП (б) и указаний тов. Сталина по выкорчевыванию и разоблачению врагов народа...» Начала понимать...
«Жили мы в селе Новосоветском района имени Лазо,—пишет жительница Хора Галина Сергеевна Буланович.—Сейчас там никто не живет. 13 января 1938 года в селе одновременно забрали 14 человек мужчин — здоровых, крепких, высокорослых, в том числе и нашего отца. Остались самые никудышные — маленькие и ленивые. Жил и работал в селе учитель Полянский (мама не помнит его имени). По ее рассказам, он с Иваном Масловым написал что-то нехорошее об односельчанах и отправил в центр...
После ареста мужчин убрался восвояси и этот горе-учитель, скорее всего, в поисках новых жертв.
В 1938 году пришлось и нам уехать из Новосоветска на Хор. У мамы умерло два малыша. Нас осталось четверо, как мы жили, горе мыкали, известно только таким же разнесчастным, как нам — детям «врагов народа»...
По воспоминаниям матери, нелегко складывалась жизнь в этих краях. Семья жила поначалу в Невельском. Свирепствовали банды Калмыкова. Хунхузы сожгли Невельское дотла. Переехали в Новосоветск, где в 1931 году объединились в колхоз. Со временем жизнь стала налаживаться. В крестьянских избах появился кое-какой достаток. И не удивительно. В артели люди подобрались работящие, такие, как Афанасий Сергеевич Овчинников (мамин брат) — председатель колхоза. Ему помогал мой отец Сергей Дмитриевич Номоконов.
В общем, крестьяне старались поднять артель на ноги, душой болели за Советскую власть. Но по черному списку доносчика Полянского в лапы настоящих врагов народа, предателей всего самого светлого бросили лучших людей села. Из тех четырнадцати возвратился лишь один Дмитрий Гореликов, истерзанный и измученный в сталинских концлагерях и тюрьмах, и вскоре умер. Он поведал о таких ужасах, от которых у нас мурашки по коже бегали: заключенных, раздетых до полунаготы, заставляли в сильные морозы долбить скалы. Ослабевших ставили к стенке и
175
расстреливали. Очень-очень хочется знать, где погиб мой отец Сергей Дмитриевич Номоконов».
А это письмо из Хабаровска от Валентины Антоновны Жуковой (Хижняк). Она убедительно просит сообщить о судьбе отца Антона Афанасьевича Жукова. Он, как и отец Г. С. Буланович, работал в колхозе «Пограничник» в Новосоветском — был счетоводом. Арестовали его 28 августа 1937 года, и с той поры ни слуху ни духу.
Обстоятельное письмо из поселка Хор прислал пенсионер, участник Великой Отечественной войны Владимир Георгиевич Лебедев. Рассказав об истории заселения Георгиевки, он пишет о том, что трагедия этой дальневосточной деревни началась с раскулачивания.
^ «Летом 1930 года,— вспоминает В. Г. Лебедев,— начали усиленно искать кулаков. Мне тогда было восемь лет. Но помню хорошо, как развивались события. Через дом от нас жил Егор Шилов с восемью ребятишками, один другого меньше, и все в домотканой одежде. У них жил Костя, человек, как говорили, «с приветом» — умственно отсталый. Хозяйство у Шиловых — два коня и две коровы. Даже по нынешним временам — богатство не ахти какое. Но приписали: держат работника, значит, кулак. Александр Пимович Лебедев, отец пятерых детей, имел кобылу, корову и жеребца—кулак. Афанасий Гончаров, семья из четырех человек, в хозяйстве — два коня, корова и телка — тоже кулак. Разговор строгих властей суров: выселить. Посадили на машины — и прощай„ омытая горючими слезами и ставшая родной земля. Нагнали страху на крестьян и на будущее: шибко не старайтесь работать, а то сошлют под ружьем туда, где Макар телят не пас.
Через год в селе образовался первый колхоз. В него добровольно вступило семей десять, особенно молодых.
В 1932 году в село пришла сплошная коллективизация: хочешь—не хочешь — вступай в артель, отказываешься — сдавай хлеб до зернышка, деньги. Еще набавляют. Не сдал — опись имущества и распродажа его за бесценок. С крестьянином не считались, не видели в нем человека. А власть-то называлась Советская, власть родная. А какой прок от нее — одни только слезы и страдания. Если подать заявление в колхоз — то беды разом исчезали. Довольны местные власти. Доволен и сам великий творец коллективизации.
Муки и неимоверные страдания односельчан я видел, как говорится, собственными глазами. Но оказывается, что самое страшное, самое бесчеловечное, самое жестокое ожидало земляков вце-реди. Грянул злопамятный 1937 год. Отцу и матери моим было но 55 лет, мне 15, а сестренке — девять. Два старших брата и 176
две сестры жили своими семьями. Отец работал на зерносушилке и плотничал. Я в октябре пошел в школу. Возвращаюсь после уроков домой и застаю зареванную мать: отца забрали без какого-либо объяснения. Предварительно сделали обыск. Наверное, искали пулеметы или арсеналы японских винтовок.
Оказывается, беда опалила не только нашу семью. Врагами Советской власти — «повстанцами», «шпионами», «вредителями» — оказались колхозный бригадир Владимир Яковлевич Шилов, сорока лет, отец шестерых детей, рядовой колхозник Андрей Кузь-менко, тридцати пяти лет, отец пятерых детей, колхозник Михаил Марченко, сорока пяти лет, Иван Родионович Привалов, отец шестнадцати детей, колхозник Герасим Шилов — отец шестерых детей, колхозник Сергей Смоляков и кладовщик Пимен Туманков. Может быть, кого и пропустил? Сколько времени минуло с той страшной поры. Но говорю, что заарестовали самых работящих, самых добросовестнейших крестьян, потомков первых поселенцев. Умыкнули отцов больших семейств из родных гнездовий в расцвете лет.
А мы стали именоваться детьми врагов народа. Отношение к нам, особенно подросткам, было пренебрежительное, вдобавок слежка, упреки, махровое недоверие. Превозмогая себя, подавляя обиды, Шли на самые тяжелые и малооплачиваемые работы... Жить-то да и кормить семьи надо было.
Постепенно горе и слезы стали забываться, и мы, дети «врагов народа», входили в колею вроде бы нормальной жизни. В 1941 году меня, Привалова, Туманкова, как политически неблагонадежных, призвали в армию в строительный батальон в поселок Эльбан. Лапотное обмундирование, ботинки на кордовой подошве, бушлаты и шапки заключенных. Но мы не роптали. Помогали стране в страшной беде. Я был командиром отделения. Нормы выполнял на 150—180 процентов. Питание было неважным. Я потерял весом более двадцати килограммов. Меня отправили на поправку в деревню. Через полгода призвали в действующую армию. После демобилизации работал в колхозе «Вторая пятилетка» в районе имени Лазо, даже возглавлял артель. Но из-за конфликта с бывшим первым секретарем райкома партии А. К. Черным (он не пожелал даже разобраться в напраслине на меня) уехал на Север. Работал добросовестно. Но вернулся поближе к отцовскому гнездовью, хотя и разоренному. Сильна в людях тяга к земле предков. Если бы не зловещие предвоенные годы, осиротившие многих из нас, наверное, совсем бы по-иному сложились наши жизни. У меня два сына и две дочери. Я говорю им: их дед и многие земляки не были врагами народа, их таковыми сделали верные сталинские подручные. Надо сделать все, чтобы рецидивы недавнего прошлого не повторились...»
12 Дело краевого масштаба 177
Хабаровчанка Анастасия Ниловна Шаврина написала о драматической судьбе своего отца, бывшего моряка-подводника Балтийского флота крестьянина села Дрофа Нила Илларионовича Сер-никова.
«В ночь с 9 на 10 августа 1938 года мы оставались одни дома,— делится она.— Мама уехала в больницу в Хабаровск, а отец был на дежурстве. Неожиданно раздался требовательный стук в дверь. Спросили отца. Естественно, мы испугались и не открыли,
а сказали, что его нет дома. Ночь была светлая, и мы увидели в окно военных людей, которые обошли вокруг дома и удалились.
Рано утром отец вернулся с дежурства и сказал, что его вызывают в район. Старшая сестра проводила отца, он пешком ушел в Переяславку. И больше домой не вернулся. По словам очевидцев, его подобрал по дороге «черный ворон».
10-го утром нежданные гости явились снова. Среди них был участковый Купцов и сопровождал их колхозный счетовод Шестюк Ефим Фомич. Они пришли за отцом. Когда мы ответили, что папа ушел в Переяславку, они не поверили. Цз коридора на чердак шла лестница, и вот Шестюк полез на чердак искать отца. Они думали, что мы его спрятали там.
Днем в этот же день участковый Купцов приехал верхом на лошади и стал делать обыск. Чего искал, неизвестно. Жили мы в то время бедно. Но участковый нашел, чем поживиться. Забрал приличные одеяла, белье, какая была ткань в запасе. Даже запасные подмётки для починки обуви ему понадобились. Уложил все это в мешок, погрузил на лощадь и увез.
Много раз мама и сестра ездили искать отца по тюрьмам в Хабаровске, но никаких едедов не отыскали. И только спустя двадцать лет пришла казенная бумага, в которой указывалось, что постановление «тройки» УНКВД по ДВК от 28/IX 38 года отменено и дело в отношении отца производством прекращено за отсутствием состава преступления в его действиях.
Но нам-то, конечно, нисколько не легче от этого. Никто не вернет нам дорогого папочку. Никто не ответит за несчастливое и горемычное детство. Нас у мамы осталось трое. Мама страшно боялась, чтобы нас не выселили из дома и не выслали из деревни, как делалось в то время с многими..
А через некоторое время арестовали брата Георгия, как сына врага народа. По словам земляков, сидевших в Хабаровской внутренней тюрьме НКВД, Георгий попал в ту же камеру, что и отец. Слава богу, расстрела брат избежал и сумел попасть на фронт.
Аресты отца, а затем и брата, сказались на наших судьбах, особенно на здоровье.
Горе-злосчастье в годы сталинщины обожгло миллионы людей.
178
Только в нашей небольшой деревушке Дрофе многие семьи лишились кормильцев. Кроме нашего отца, взяли Грушевского, Ковалева, Кобылкина, Луговского...»
Среди бесчисленных преступлений «вождя народа» и его окружения одно из самых тяжелых, затронувших глубинную суть народа — варварское разрушение веками складывавшихся родственных связей, обрыв родовых корней, уничтожение привязанности к земле предков.
«Нашего отца Василия Кононовича Колоцука, начальника станции Дормидонтовка,— пишут сестры Евгения Васильевна Минаева и Вера Васильевна Короткова из Омска,— арестовали в ночь на 13 сентября 1937 года. В дверь грубо постучали. Когда отец открыл ее, в избу ворвались люди. Сколько их было, не помню. Нам, четверым детям и матери, приказали сесть на пол. Отец стоял побледневший и растерянный. Нежданные гости все перевернули. Что-то упорно искали. А что было искать? Жили мы скромно. Это мы сейчас догадываемся; наверное, искали оружие или секретные документы! Ведь отец был железнодорожником, да еще на пограничной станции. А железнодорожники, оказывается, были «агентами японской разведки», и все их усилия были направлены на «подрыв оборонной мощи страны»...
" Уходя под конвоем в глухую ночь, папа сказал на прощание: «Не. волнуйтесь, дорогие. Произошла какая-то ошибка. Разберутся...» Мама потеряла сознание, а мы, вмиг осиротевшие, так и просидели до утра на полу и плакали.
Сколько лет минуло с той ночи, а мы до сих пор не можем понять, в чем же обвинили нашего милого папу. Ведь он был честнейшим человеком и многое сделал для установления новой власти, представители которой упрятали его навечно. Папа был красным партизаном и охотно рассказывал о своей тревожной молодости, о товарищах-партизанах, о Павле Петровиче Постышеве, с которым не раз встречался на таежных тропах. После душевных бесед у крестьянской лампы он просил спеть песню «По долинам и по взгорьям». Сколько мы помним, отец ни словом, ни де., >м не обижал нас, воспитывал в нас уважение к труду, мечтал с нами о будущем нашей страны и родного края...
После ареста любимого папочки наша жизнь потеряла смысл и помнится как кошмарный сон. Мама беспрерывно ездила в Хабаровск, ходила по большим начальникам и пыталась что-либо узнать об отце. Однажды приехала и сообщила, что попросили привезти нижнее белье. Мама собрала и увезла в Хабаровск, а там ее не приняли... Через некоторое время нам принесли билеты, на которых были наклеены наши фотографии, и приказали в двадцать четыре часа выехать в неведомую нам Сибирь. Так мы ока-12* 179
залйсь в Омске. Мама купила землянку. Но долго в ней пожить нам не дали. Когда началась война, нашу землянку передали приехавшим эвакуированным, а нас увезли в деревню Плешково, недалеко от города Ишима. Милая, бедная наша мама, не выдержав свалившихся на ее хрупкие плечи невзгод, умерла на втором году войны. Там же умер старший наш брат Александр. Остались мы одни, без отца и матери, старшего брата. Веру и семилетнего
братика Гену отдали в детдом, а Евгению определили в школу
ФЗО в Омске.
Мы, сестры, встретились, а брата Гену до сих пор не можем найти. Веру и Гену разлучили еще в детском доме. Мы писали в самые различные инстанции, обращались даже к Л. И. Брежневу. Но ниоткуда не получили ответа. Никому нет дела до нашего горя. Лишить жизни отца, раньше времени загнать в могилу маму и старшего брата, разлучить с младшим братом было кому. А откликнуться на наш зов — некому...
Мы, две сестры, оставшиеся от большой семьи, прожили свою жизнь честно и ничем не запятнали доброе имя отца. Мы всегда знали, что такой человек, как наш папа, активный борец за Советскую власть, не мог быть ее врагом. Позже в книге «Эхо партизанских сопок» мы прочли об участии в защите молодой Республики Советов на Дальнем Востоке нашего отца и родного дяди по матери Афанасия Тихоновича Пуца...
Высылаем вам фотографии и немногие документы, чудом сохранившиеся от папы. Но и из них можно представить, кем был наш отец Василий Кононович Колоцук. В одной из справок Военная коллегия Верховного суда Союза ССР сообщает о полной реабилитации В. К. Колоцука, до 13 сентября работавшего начальником станции Дормидонтовка. Судя по этому документу, красного партизана расстреляли 28 мая 1938 года в Хабаровской внутренней тюрьме НКВД...»
...Страшная беда, заглянувшая почти в каждую крестьянскую и рабочую семью в лютые предвоенные годы, оставляла людей один на один со своим безысходным горем: они боялись поделиться с соседями, даже с родными и близкими, чтобы не принести там несчастье. Да и оболваненный народ не спешил помогать жертвам произвола. Страницы газет пестрят призывами решительно расправляться с проклятыми врагами народа, Советской власти.
...Исчезнувшие люди, исчезнувшие села, покореженное сознание... И никто йё в ответе?
No comments:
Post a Comment